Вячеслав Лейкин - Действующие лица (сборник)

1
Не нужен сердцу костоправ,
А рёбрам психоаналитик.
Сей постулат не просто прав,
А как бы сам собою вытек.
Нужда с любовью вперебой
Грызут в любое время суток.
А то, что мы зовём судьбой,
Опасный блеф и предрассудок.

2
Где тонок жизни матерьял,
Надежда прирастает сплетней.
Ищи не там, где потерял,
А где окажешься заметней.
Доверься опытной молве,
Попробуй вызнать у знакомых.
А тот, кто ищет в голове,
Лишь промышляет насекомых.

3
Сыщи-ка в сущем благодать,
Коль всюду мрак, всему кордоны.
Смерть, перестань надоедать,
Твои намёки беспардонны.
И без тебя невмоготу,
Кривясь ухмылкою цинготной,
Следить, как грабят наготу
И чтят публичность подноготной.

4
Ты вновь с чужими загудел,
Опять на зеркало пеняешь.
Но свой уделанный удел
И рад бы, да не обменяешь.
Будь равнодушен, как топор,
К дарам, хорам, пирам в хоромах.
А тем, кто норовит в упор,
Дай знать, что всё еще не промах.

5
Нет смысла напрягать Камен,
Определять пути и сроки,
Покуда время перемен
Даёт грядущему уроки.
Хлебай помои, пей метил,
Своди простату с диабетом.
Блажен не тот, кто посетил,
А тот, кто не узнал об этом.

Сырь и гарь. Январский ливень.
На Фонтанке наводненье.
Больше стало бесноватых —
Уши пухнут от речей.
Если кто-нибудь затеет
«Помню чудное мгновенье» —
Это значит, зреет байка
Относительно харчей.

Как бы всюду перемены,
Но до мелочи знакомо
Громожденье лжи и грязи,
Слухи, свары, грабежи.
Гомо, сапиенс утратив,
Бьет в лицо другое гомо,
И с утра пенсионеры
Занимают рубежи.

Всё. Душа остановилась.
Отыграло роли тело.
Вместо жизни мемуары:
С кем-то спал, кому-то спел.
Не успеешь оглянуться,
Как уже и пролетело…
То и скверно, что ни разу
Оглянуться не успел.

То дыханья не хватает,
То терпенья, то ума.
Дыры в памяти латает
Габардиновая тьма.
А давно ли в жилах, в порах
Бушевал бездымный порох:
Только лёг – уже светает,
Чуть сомлел – уже зима.

Здравствуй, матушка. Откуда
Столько сна и серебра?
Не сыскав добра от худа,
Гоним беса из ребра.
Раньше грезилась саванна,
А теперь диван да ванна,
Персональная посуда,
Апельсиновое бра.

Отразбойничало эхо,
Отмерцали зеркала.
Возраст жизни не помеха,
Жаль, дистанция мала.
Вдоль карниза ходит ворон,
Распевает «невермор» он,
Обаятельный, как Пьеха,
И солидный, как кила.

Всё. Готов. Играйте Баха.
Разрывайте воем рты.
Где посконная рубаха?
Где сермяжные порты?
На игле безумный кочет
Скачет, корчится, клекочет.
И толпа глядит без страха
На остывшие черты.

Жизнь уже не раздражает,
Смерть ещё не горячит.
Дева мальчика рожает
И от счастия кричит.
Мальчик требует огласки,
Щерит зубки, щурит глазки,
За троих соображает,
Зол, умён и нарочит.
Дребезжа безумным нервом,
Им одним и даровит,
Век двадцатый двадцать первым
Обернуться норовит.
Напоследок тянет жилы,
Роет братские могилы,
Приговаривает «Хер вам»,
Да ухмылочки кривит.

Между тем зима маячит,
Льды коварные куёт.
Стрекоза уже не плачет,
А не то что не поёт.
Муравей строгает стансы
Под неясные авансы,
За окно глаза корячит
И слабительное пьёт.

За окном по звону-хрусту
Мимо мёртвых тополей
Горожане прут капусту
С неухоженных полей.
В перспективе голод, холод,
Возвращённый серп и молот,
Да в оттяжку святу-пусту
Неразменное «налей»…

Трепещи, четырёхстопный,
Легкопёрый, как порей,
Дорежимный, допотопный
Жизнерадостный хорей.
Может, мы с тобою вкупе
Перемелем воду в ступе,
Перемолим рай окопный,
Распугаем упырей?

Для улыбок зубы драю,
Завожу пустую блажь.
Ты споёшь, а я сыграю —
Производное в тираж.
Завораживая пылом,
Кот в мешке играет шилом,
И ползёт, ползёт по краю
Растерявшийся мураш.

Снова жизнь перестаралась в оказании услуг.
От избытка впечатлений так и тянет постареть.
Заглушая птицу кашлем, обрекая луг на плуг,
Загружая пустяками недопрожитую треть.

Но не стоит обольщаться – затаись и последи.
Результаты не замедлят, будешь выжат либо вжат:
Ангел слева, ангел справа, свято место посреди,
Просто некуда деваться, нет же, вот они – кружат.

Тут держал один из многих небольшое интервью,
Как он сямо и овамо на решительной ноге,
Как он лиру приторочил к огнестрельному цевью,
Как он вывел из забвенья Чернышевского Н. Г.,

Как он любит ранним утром по пороше, по росе,
Типа странною любовью, перегноем в борозде.
А другой из тех же самых на газетной полосе
То ли молится вприсядку, то ли пляшет по нужде.

Чревочёсы, мракомесы, поедатели белил,
Горбуны, строфокамилы, струг с персидскою княжной…
Будь я проклят, если с вами хоть когда-нибудь делил
Это лето, это небо, этот жребий раздвижной.

Бросил писать. Ударение именно там,
Где по ритму целесообразно.
Потому что с другим удареньем не бросить, скорее наоборот.
То, что раньше текло по усам, прикипает к устам.
Жизнь, однако, проходит непраздно.
Занятий невпроворот.

Бросил чесать в надежде извлечь. Ишь
Как там устроено: постоянно шевелится,
А наружу ни с места.
Это вряд ли уже излечишь.
Вроде варится, во всяком случае, мелется,
А никак. Хорошо еще – бросил писать, и свободен, и ветер с веста,
То есть где-то когда-то не помню кем обещанная фиеста,
Как, допустим, высшая форма интима,
Уже вполне, уже допустима:
То плеснёт издаля, то блеснёт,
То еще как-нибудь вскарамелится…
А внутри кашлянут со значением
И негромко скажут: «Вестимо».

Бросил жребий. Выпало перейти Рубикон.
С утра подкрепился: немного белужьей икры, сырое яйцо, бекон —
И двинул к реке. Прихожу, а там ни брода, ни переправы,
Какие-то недогложенные скотиной бурые травы,
И всё. Авгуры опять оказались правы.
Товарищ мне говорит: «А ты, мол, попробуй вплавь.
При твоём-то везенье, твоей-то удали.
Тебя там ждут. Одержишь, добудешь – худо ли?
Рискни, – говорит, – и таким вот манером себя в историю вплавь».
«Да пошёл ты вон!» – говорю. И пошёл обратно.
Естественно, на душе отвратно.
Слава Господу, бросил писать, а то бы гнусное чувство утроил
Тем, что в какой-нибудь опус сей казус встроил,
Что совсем уж вышло бы неопрятно.

Бросил камень в одну ненормальную…
Я и вообще люблю соблюдать формальную
Сторону. Проходил мимо храма —
Собственно, там и случилась драма, —
Спросили: «Кто?» А я как раз был без греха,
То есть бросил писать: за неделю ни одного стиха.
Вот и метнул. И даже попал. Хорошо, не в репу.
А дама была не одна. И те, которые с ней,
Тут же ко мне, скроив такову свирепу,
Что внутри у меня стало ещё тесней.
«Дались мне, – думаю, – их поганые просьбы.
А вот ведь попался. В другой ситуации брось бы —
Да ни в жисть. Тем более женщина. То есть не то чтобы свято,
Но лучше не стоит…» И вдруг закричали: «Снято!»
Оказывается, у них тут кино. А я-то!..
Режиссёр поздравил с дебютом, выдал кулёк черешен,
Подошли какие-то тёлки: «Что ли, и впрямь безгрешен?
Ведь есть же хотя бы один невинный грешок?»
«Вы что, – говорю, – с колокольни рухнули?
Выпали из скворешен?!»
В общем, смешного мало, и даже какой-то неясный шок.
Не пришлось бы писать стишок.

Бросил летать во сне.
От разбега одышка, запотевает пенсне,
Так что рискуешь сослепу напороться
И застрять на какой-нибудь там антенне или сосне,
Чтобы тыкали снизу, что, мол, за чучело там качается.
И непонятно, как с напастью этой бороться.
А без разбега не получается.
Раньше-то, помнится, как нравилось зависать
Над дольным, юдольным, отверженно-безглагольным…
Неужели связано с тем, что бросил писать?
Схватился за первый попавшийся, а он оказался краеугольным.
Понимаешь, что всё, что своё отлетал, а никак не внять,
не утешиться.
Закроешь глаза, а взамен, как в борще, цветные жирные пятна.
И главное, там, где у прочих крылья, всё время чешется,
Причём во сне, и, значит, никак, и это особенно неприятно.

Бросил бросать пылкие взоры на дам.
Стимул весьма, статус вполне, но как-то не по годам:
Ноги, живот, спина, плешь вытесняет проседь;
Уже не рвусь, что твой Адам, к запретным плодам,
Не шастаю, хрипло дыша, по чужим садам,
И пыл приугас, и взор попритух – пришлось бросить.
Но ежели раньше я ради них напрягал Камен,
Отчего приобрел даже некоторую известность,
То теперь пустота, облом, – ни строфы взамен.
И жалобно стонет отечественная словесность.