Андрей Грицман - Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы

Опадают пепельные лица
oсенью в Нью-Йорке.
Асбестовое солнце не гаснет
ни днём, ни ночью.
Многоглазая рыба на суше —
взорванный остров.
Крыш чешуя
зарастает цветами.
В гуде сирен —
безответное небо.
Сумерек астма —
в аспидном кратере порта.
Люди бредут на пожар.
Рыбы плывут – где поглубже.
Парки пусты на рассвете,
и только колеблемо ветром
нежное поле
проросших под утро сердец.

Так широка страна моя родная,
что залегла тревога в сердце мглистом,
транзитна, многолика и легка.
Тверская вспыхивает и погасает,
такая разная – военная, морская —
и истекает в мёрзлые поля.
Там, где скелет немецкого мотоциклиста
лежит, как экспонат ВДНХ.

За ним молчит ничейная земля,
в аэродромной гари светят бары,
печальных сёл огни, КамАЗов фары,
плывущие по грани февраля,
туда, где нас уж нет.

И слава Богу. Пройдя рентген,
я выпью на дорогу
с британским бизнесменом молодым.
В последний раз взгляну на вечный дым
нагого пограничного пейзажа,
где к чёрно-белой утренней гуаши
рассвет уже подмешивает синь.

Давай пройдёмся по садам надежды
Елены, Ольги. Там, где были прежде.
Туда, где ждёт в траве велосипед.
Где даже тени тянутся на свет,
опережая ветви.

Где за малиной потный огород
сам по себе загадочно растёт.
Забытый мяч подслушивает сонно,
как кто-то там топочет воспалённо
в смородине: Лариса не даёт.

Где рыжий кот на жертвенную клумбу
несёт души мышиной бренный прах
по вороху газет у гамака
и чуткой лапой трогает слегка
в газетной рамке Патриса Лумумбу.

Плывёт с небес похолодевший свет,
предметам на лету давая форму.
Электропоезд тянется в Москву,
тревожа паутину и листву
осины праздной у пустой платформы.

Гниль овощехранилищ. Грузовик
на чёрном льду нетронутой дороги.
Солдат у крана просит закурить,
недавно рассвело.

Kомки ворон последнего призыва
застыли на провисших проводах.
Зима стоит на мёртвом поле в простом платке
среди кочнов капусты.

Две колеи (в одной из них ботинок)
ведут на свалку, в глинистый овраг.
Вдоль длинного бетонного забора
меридиан электропередач гудит бездонно.

Пар изо рта пролитым молоком
вверх утекает, в полое пространство.
Ноябрь.

Умирал сосед по дому:
м. рождения – Даугавпилс,
г. рождения – четвертый.
Посылать за смертью «скорую»!
Я бегу в аптеку – вниз.

Кислородная подушка,
запах камфоры и свечи.
«Может, что-то съел на ужин?»
«У кого-нибудь есть спички?!»
Гимн заканчивает вечер.

За окном слезам не верят,
только снегу. Материк
недвижим, от пепла серый.
Или от небесной пыли.
И одна звезда горит.

Станция метро закрыта.
С непокрытой головой,
в форме статуя у входа,
невзирая на погоду,
шлёт колонны на убой.

Там по мокрой мостовой,
по Кольцу вели когда-то
немцев пленных поутру
в глинистый, бездонный кратер
строить дом, где ПТУ,

где дежурная аптека
пахнет йодом и судьбой,
где в апреле пахнет снегом,
и на перекрёстке века
замерзает постовой.

Смеркается. Совсем стемнело.
Долина жизни как пейзаж Куинджи.
Луна покрыла местность чёрным мелом.
Не видно флоры, фауны не слышно.

Рыбки уснули в саду, птички заснули в пруду.
Страшно без джина и тоника
грешникам в скучном аду.
A четырём алкоголикам —
славно в Нескучном саду.

Я и сам в таком же положении.
Скушно, девушки!
Где же вы, светлые?
Детства слепое телодвижение
перетекает в забвение нежное,
с давнего Севера в сторону южную.
Там вечерами течёт чаепитие.

Я уже шаг этот сделал последний.
Это такие места, где пришельцы,
прошелестев сквозь пальцы событий,
из-за стола исчезают бесследно.

Я – пейзаж после битвы
в стране, оставленной утром,
где проходят войска
в пыли пяти континентов.

Стекленеет листва.
На ветвях – воздушные змеи и ленты.
Воздушные замки – в снегу
до второго пришествия лета.

Я – судьба пересохших ручьев, подлесков,
бездонных оврагов,
поселений, где ходят к могилам врагов.
Чёрный ветер полуночи
шелестит улетевшей бумагой
неотправленных писем.
Светлый ветер забвенья играет травою
на стыках железных дорог
в глуши городов.

Пахнет гарью, сиренью, железом и солидолом.
Безногий посыльный за пазухой греет письмо.
Я смотрю на карту метро, как антрополог
близоруко и долго
глядит на скелет в берлоге лаборатории,
не слыша посыльного, что стучит третий век
в слюдяное окно.

Здесь темнеет к утру,
и я наконец засыпаю.
Снится женской души сквозная
летящая ткань.
Я – пейзаж после битвы в стране,
где снег выпадает лишь к маю
и где на воскресенье
выпадает последний наш день.

По этим городам проходит полоса
не отчуждения, но отреченья.
Разреженная гарь в осеннем небе
за медленной рекой плывёт на север.

Темнеет рано, и октябрь бесшумно
сжигает виноградники в долине,
где торжествует осень Нибелунгов.
Под лёгкой пеной плещущей сонаты
смертельно тлеет слой пивного сусла.

Осела гарь, невидима и вечна.
Гнилые зубы одиноких башен
оскалом возвещают о победе,
и тени смотрят из сырых провалов.

А мы, как соглядатаи, следим
из маленькой таверны, что напротив,
за толпами туристов из центральных,
холодных, аккуратных, чистых штатов,
что в клетчатых штанах бредут по замкам,
торчащим, как значки на крупной карте
по радиальной зоне разворота
гвардейских дымных танковых дивизий,
рассеянной по городам и весям,
давно бездомной
Южной группы войск.

Пластик пальм. Арт-деко тарелки неба.
Зубчатый берег, расчерченный в перископе подлодки.
Это – субтропики, волновое безумье прибоя.
В белых штанах джентльмены удачи встречаются редко,

всё больше на яхтах. Изжога курортного сброда,
биваки ортодоксов у хлорной лагуны бассейна.
Сколько уже поколений бредут из Египта?
В прохладных стерильных коробках гнездятся колена.

«Радио Марти» трубит в свои ржавые трубы,
но ароматны «Кохиба», «Корона», вообще контрабанда.
Татуированы торсы, проколоты губы,
но вечерами в Майами, как на Мид-Весте, безлюдно.

Всюду растут метастазы торговых империй,
и доживают свой век хиппари и жертвы фашизма,
голуби спида воркуют, потеют хасиды,
спят на верандах с погасшей сигарой солдаты Батисты.

Над Гуантанамо невероятна погода,
там истекает голодным желаньем Гавана.
А на Ки-Вест по-испански болтает команда.
В этих искрящихся водах,
в дали океана
без предупрежденья
огонь открывает
береговая охрана.

За Бангором длятся перегоны,
как радиоволны, за границу.
А оттуда пахнет хвойным лесом
и эспрессо, и «Наполеоном».

Пробегают к гибели олени.
Голубика виснет, словно Кольский.
Все плывёт на фоне бледно-синем —
ткань мазков глубоких, но не резких.

Брошенные лесоразработки,
домик Легиона в паутине.
Шоферюги пьют, как в Мончегорске,
у костров – и поджигают шины.

Tлен. В ничьих садах дичают души,
глубина амбаров пахнет гнилью.
Сыпятся бобровые плотины,
и грохочет лесовоз всё реже.

«Дизель», «Субмарины» и «Оружье»,[2]
перекрёсток, лавка и шлагбаум.
Дальше от дороги гул всё глуше,
тише будет в доме деревянном.

Выйдешь: осень с выдохом морозным.
Чудится, что Фрост
хрустит в лесу, бормочет.