Хуан Хименес - Вечные мгновения

Бог голубеет. Флейты и тамбурины
возвестили — свой крест
подняла весна.
Пусть розы любви расцветают
в долине,
пусть будет под солнцем земля зелена!
В поле пойдем, нарвем розмарина,
ветка любви
в розмарин, в розмарин вплетена.

«Полюби!» — я сказал ей под небом синим.
«Полюблю! — горячо шепнула она. —
Полюблю, когда срок прорастанья минет
и цветами свой крест оденет весна».
В поле пойдем, нарвем розмарина,
ветка любви
в розмарин, в розмарин вплетена.

«Крест уже зацветает под небом синим…
Весна… Крест любви… Лепестков белизна!»
А она: «Без любви мое сердце стынет!..»
И меня захлестнула света волна!
В поле пойдем, нарвем розмарина,
ветки любви
в розмарин, в розмарин вплетена.

Лента флейты, легкий флажок тамбурина.
Фантастических бабочек новизна…
Невеста моя, по-вешнему ты невинна
и в меня по-рассветному влюблена!

Иду неустанно;
и слушаю голос стеклянный
растоптанной мною равнины песчаной.

Иду неустанно;
седлать скакуна я не стану,
пускай я от прочих отстану, —
иду неустанно, —
отдам свою душу песчинкам стеклянным
растоптанной мною равнины песчаной.

Иду неустанно.
По дальним и ближним полянам
огромная ночь разлилась океаном.

Иду неустанно.
На сердце и сладко и странно;
со всем, что встречаю, сливаюсь нежданно —
иду неустанно! —
и ноги купаются в травах туманных,
и весь я наполнен теплынью медвяной.

Иду неустанно,
чтоб слышать все слезы и раны
дорóг, о которых пою постоянно.

Сон сиреневого цвета
над вечернею тропою!
Конь уносит в ночь поэта…
Сон сиреневого цвета!

Чистый час речной прохлады.
Влажный запах камышовый
проникает за ограды…
Тихий час речной прохлады.

Конь уносит в ночь поэта…
Сон сиреневого цвета!

А душа моя томится —
так тревожно и дурманно
душу бередит душица…
И душа моя томится.

Конь уносит в ночь поэта…
Сон сиреневого цвета!

Золотыми стали плесы…
За последним вздохом солнца
сон нисходит на откосы…
Золотыми стали плесы…

Сон сиреневого цвета
над вечернею тропою!
Конь уносит в ночь поэта…
Сон сиреневого цвета!

Люблю зеленый берег с деревьями на кромке,
где солнце заблудилось и кажется вечерним
и смутные раздумья, душевные потемки,
плывут среди кувшинок, гонимые теченьем.

К закату? К морю? К миру? В иные ли пределы?
В реке звезда плеснула, и путь ее неведом…
Задумчив соловей… Печаль помолодела,
и в горечи улыбка мерцает первоцветом.

Этой смутной порой, когда воздух темнеет,
задыхается сердце и рвется на волю…
Лег туман, отзвонили, звезда леденеет
над почтовой каретой семичасовою…
А закат, колокольня и ветви над домом
наполняются смыслом забытым и странным,
словно я заблудился в саду незнакомом,
как ребенок во сне, и смешался с туманом.

Развернется карета, застонут вагоны
и потянутся вдаль… если есть
еще дали!
Я стою одиноко и завороженно,
не достигший отчизны
паломник печали.

Детство! Луг, колокольня, зеленые ветки,
разноцветные стекла высоких террас.
Как огромная бабочка смутной расцветки,
вечер ранней весны опускался и гас.

И в саду, золотом от вечернего света,
птичье пенье росло, чтобы вдруг онеметь,
а прохладные волны приморского ветра
доносили из цирка плакучую медь…

И еще до того, как возник безымянно
и застыл во мне горечью привкус беды,
я любил, соловьенок, в безлюдье тумана
затихание мира и голос воды.

Ты все катишь, былое, в бедной старой карете.
Ты все таешь, мой город, возле сердца пригретый.
И слезою ты стынешь, о звезда на рассвете,
над зеленой долиной и над бедной каретой.

Зеленей стало небо, ожила мостовая.
Пряной свежестью ранней по обочинам веет.
И жуют свое эхо не переставая
ветряки, на которых заря розовеет.

А душа вспоминает му´ку слов торопливых,
белый всплеск занавески вслед карете бессменной,
переулок вечерний в синих лунных отливах,
поцелуи той ночи, последней, мгновенной…

И все катит былое в бедной старой карете.
И все тает мой город, возле сердца пригретый.
И одна ты светлеешь, о звезда на рассвете,
над зеленой долиной и над бедной каретой.

Под ветром растаяла туча сырая,
деревья подобны искрящимся кладам,
и первые птицы вернулись из рая —
и вырос закат заколдованным садом.

Зажги, о закат, мою душу и тело,
чтоб сердце, как ты, пламенело и крепло,
и жарче любило, и ярче горело.
…а ветер забвенья избавит от пепла…

Не знаю, кем она забыта…
Подняв ее с травы лесной,
я ощутил смущенье — словно
следила женщина за мной…

И в тот же миг поверхность флейты
покинул пряный аромат —
осталась память сновиденья,
благоуханного стократ.

Я заиграл на ней: так странно
мне подарил певучий звук
весеннюю зарю, девчушек
и розами покрытый луг,
нежданную печаль и нежность,
стеснившую смущеньем грудь,
как будто беглая улыбка
спешит во вздохе потонуть…
Грусть и веселье, смех и стоны
лились, как будто в полусне, —
так, словно женщина внимала
неведомо откуда мне…

Я розу грустную в тот вечер
в задумчивую флейту вдел,
чтоб музыкой и ароматом
озвучила сырой предел.

Пусть оживет в ней женский голос,
растерянность и доброта,
хрусталь печали и улыбки,
мед взгляда нежного и рта.

Пусть темнота и трепет пальцев
перебирают неспеша
ленивые уста, в которых
очнулась песня камыша —

точь-в-точь напев неразличимый,
слетающий с вечерних крон,
когда, едва коснувшись слуха,
меж листьев ускользает он…

И вот я розу к ней приставил,
чтоб не могли ее унесть, —
пусть музыкой и ароматом,
рыдая, подает мне весть.

Отзвучала сирена, и луна все печальней.
Потянуло с востока дорассветным туманом.
Лай собак замирает — на окраине дальней,
и весь мир исчезает, потонув в безымянном.

Свет луны разольется по кладбищенским ивам…
Вспыхнет мох под луною на старинном соборе…
Заблестят ее слезы в роднике торопливом…
И земля опустеет. И останется море…