Алесь Рязанов - верлибры
ничто.
МЕЖА
Слева – поле, и справа – поле, а меж ними – межа:
на меже – сивец, на меже – божьи слезки,
и отец, понуривши голову, стоит на меже с косой.
Давно уж стоит – заржавела его коса,
косовина совсем потемнела,
сквозь скошенную траву проросла молодая…
Он слышать не слышит, как громко ржет на дворе буланый и бьет копытами землю,
и видеть не видит, как сразу два месяца на небо вышли – старый и молодой.
ЛУЖИ
Ширятся нарушенья.
Меняются времена года.
Как дым, по округе ползет тревога.
В лужах млеет вода – а люди не верят воде,
в лужах играет солнце – а люди не верят солнцу,
в лужах плескаются облака – а люди не верят облакам.
Они взирают туда, куда и зайти невозможно, – вдаль.
Там, по дороге, по лужам, от лужи к луже, после дождя бегут вереницею босоногие дети, смеются, ногами трогают небо, радугу, плоты облаков и ничего не боятся.
До того это было, как выпал однажды стеклянный дождь,
до того это было, как повыступали из-под земли ножи и иголки,
до того это было, как мир стал внезапно взрослым.
* * *
Просыпаюсь и засыпаю,
а все неверен мой сон, а все неверно мое пробужденье…
А по улице туда-сюда прохаживается, точно она что-то ищет, женщина:
в плюшевом жакете, в платке ситцевом, с обломком серпа в руках…
Все на нее оглядываются,
все ей удивляются,
все хотят разузнать, кто она,
и все боятся, что и вправду узнают.
СТАРЫЙ ГОРОД
На притихших дворах, у дранки и черепицы, цветет розовая и белая сирень и осветляет своим цветеньем, своим разуменьем город, что погружается в прошлое.
Лохматый татарник толпится возле забора:
каждая лопушина – чаша,
каждая лопушина – голос,
каждая лопушина – ладонь:
думу думает снова и снова общее вече, обсуждает снова и снова зеленое вече цену жизни и цену смерти…
Покинули последние жители свои дома, свои хаты с оконцами и наличниками, и все, что имели, что наживали, что помнилось и что снилось, в переезде позабирали, переселяясь по новым углам…
Да кто-то сюда все равно возвращается неодолимо,
кто-то тут все равно, как когда-то, живет:
то вдруг зазвонит тревожно колокол,
то вдруг по брусчатке копыта зацокают,
то вдруг дитя заплачет,
то вдруг кто-то кого-то покличет, и тот отзовется…
Тут пласт на пласте, на фундаменте фундамент.
Тут свои тайны, своя преемственность, свой лад.
Тут что-то таится, что-то прячется, хоронится что-то от взглядов…
Подходит к старому городу узкоколейка.
Ходят по старому городу вооруженные патрули.
ОТТЕПЕЛЬ
Желтые фонари.
Туман.
Грачиный грай в парке.
И деревья готовы поверить, что больше не будет зимы.
Что-то вдруг стронулось, что-то оттаяло.
И не нужно уж очень стараться,
и не нужно остерегаться,
обстоятельства неожиданно стали благоприятными,
все стало доступней,
все стало проще,
в жизни все получаться стало само собой.
Оттепель – пятое время года. Все, что позабирали времена остальные, она возвращает:
и снова возможна встреча,
и снова возможно счастье,
и снова возможно бессмертье.
Распались оковы, что всех заставляли держаться одних положений, – и начали открываться заново, как сокровища, люди.
Аукают чьи-то голоса.
Трогают чьи-то судьбы.
Оттепель.
Туман.
Желтые фонари.
РАСЩЕЛИНА
Дорога, что прежде меня вела, повернула и стала расщелиной.
Когда внимания на нее не обращаю – ее вроде бы нигде и нет,
когда же перебраться намереваюсь на ту, другую сторону жизни, она расширяется тут же на всю округу.
Я прохожу тридевять земель,
перехожу реки, пустыни, горы,
но суть – в том единственном, том окончательном, том решающем шаге, который позволит мне переступить…
– Прыгай, – советует мне один мой друг, – и, может быть, ты окажешься на той стороне расщелины.
– Остановись, – сдерживает другой, – и, может быть, она отступит сама.
Наступает ночь, в темени тонут хаты, деревья, заборы.
Друзья засыпают.
Стихает ветер.
А внизу, под землей, звучит веселая музыка,
а наверху, в небе, встают сверкающие мосты.
* * *
Принимаю то, что есть, и не принимаю того, что есть.
Преградою, что во мне, наталкиваюсь на преграду, что предо мною.
А за моими плечами стоит моя необоримая оборона – смерть -
и говорит: борись,
и говорит: побеждай.
Что может во мне терпеть пораженье, берет пораженье.
Берет, что может во мне умереть, смерть.
Нахожу выход в безысходности.
Пока не ищу спасенья – нет и потери.
Пока не думаю о себе – сильнее себя.
Пью из кубка небес – нектар, пью из кубка земли – отраву.
Желаю себе блаженства, и желаю себе страданья, желаю добра и желаю зла.
А пред моими глазами цветет и прячется за себя саму, и разнообразится жизнь – моя неодолимая преграда -
и говорит: борись,
и говорит: побеждай.
БАШМАКИ
Мы сбежали: один – из своей действительности, другой – из своей, а во время побега встретились.
– Давай поменяемся башмаками, – предлагает мне мой сообщник. – Когда нас будут ловить, то поймают как раз не того, кого хотят.
Он обувает мои башмаки, а я – его, и мы, кто куда, расходимся.
В желтой глинистой земле остаются следы от моих башмаков и от его башмаков.
Ни темно, ни светло.
Стоит неподвижно время.
На небосводе вспыхивают зарницы опасности.
За мною – след в след – идут чужие следы.
Я никуда не могу от них деться.
Куда увлекает нас бег?!.
Он ловит меня, я – его.
КОЛОДЕЦ
Жажду воды.
Но возле колодца сидит сторож и не дает напиться.
– Посмотри!.. – говорит он, заглянув в колодец.
Колодец глубокий-глубокий, и светлая в нем вода, и мне кажется, что она трепещет, словно живое сердце, и поднимается кверху.
– В ней – твоя жажда, – говорит мне сторож. – Как только она у тебя дойдет до самого края, все на глазах переменится: вода через верх перельется, и ты тогда сможешь напиться вволю. Но до тех пор – нет…
Я верю сторожу,
я верю колодцу,
я верю своему скрытому предназначению -
и готов терпеть, сколько надо терпеть,
и готов гореть на невидимом костре жажды, сколько требуется гореть, чтобы исполнить, что должен и что могу…
Над колодцем стою, и сам я подобен невиданному колодцу, что всем своим нутром жаждет воды, а глубиною последнею – жажды…
ДАЛЬ
Даль подступает и отступает, и повсюду я вместо нее нахожу сумрачную землю, молчаливую воду, корявые деревья.
Я у них допытываюсь про даль.
Говорит земля: это – мой слух.
Говорит вода: это – мое зренье.
Говорят деревья: это – наше дыханье.
Я поворачиваюсь вокруг себя.
Я могу быть в эту минуту только тут, где стою, где я есть.
Даль – мой утраченный рай: он запоминается снами и миражами.
Я пустил во все стороны дали стрелы, а стрелы обратно летят, целясь в меня.
ДО КОНЦА
В левую руку вложили мне пораженье, но успел я в правую взять победу.
Тогда в правую руку мне отмеряют радость, но я протягиваю левую и черпаю печаль.
У меня спрашивают: кто ты? – и хотят остановить.
Я не останавливаюсь и не отвечаю.
Сосредоточенною душою я нащупываю мерцающую нить смысла, по которой должен идти до конца.
ПОСЛЕДНИЙ ЧАС
Звезды опрокидываются и выливают на наши нивы смолу и серу,
грозы проносятся над нашими городами,
колеблется солнце…
Нам тревожно,
нам страшно,
мы прижимаемся еще сильнее к земле,
еще упорней цепляемся за наши занятья и вещи
и не отваживаемся взглянуть выше себя
и понять, что противодействуем спасенью…
А солнце расшатывает наши дни,
а звезды врываются в наши сужденья,
а грозы глушат наши речи,
и все настает, и все никак не настанет тот час, тот единственный час, что для нас существует взаправду, – последний.
ИНЕЙ
Я слышу тьму слов.
Вижу множество людей.
Все они твердят, что надо уметь отличать ложь от правды, намеренье от исполненья, заботу лишь об одном себе от заботы о всех других…
Но сейчас зима.
И слова, и деревья, и все в округе тронуто инеем.
И как отличить сухостой от живых деревьев?
