Александр Межиров - Какая музыка была!

Кура, оглохшая от звона, —
Вокруг нее темным-темно.
Над городом Галактиона
Луны бутылочное дно.

И вновь из голубого дыма
Встает поэзия, —
Она
Вовеки непереводима —
Родному языку верна.

Сохрани меня, танец,
На веки веков
От оков,
От заученных слов!

Проведи меня, танец,
По светлой стране,
По весенней струне!

Чтоб звучала струна,
Чтоб крепчала весна.

Подыми меня, танец,
Над горным хребтом.
А потом
Опусти,
Не обрежь
У студеной реки
О зеленые травы-клинки.

Расколи о колено грохочущий бубен!
В эту ночь мы о небе, о звездах забудем, —
Мы запомним лишь землю,
Которую все
В эту ночь
Увидали
В особой
Красе.

Эту землю,
Которой проходит легко
На носках
Под неистовый гик
Илико…

Он идет, и в пыли запевают мечи
Возле самой
                   заломленной
                                      каракульчи.

За оградой на привязи кони храпят,
Чистой пеной кропят удила.
И железные цепи, как кости, скрипят
На зубах у овчарок.
И мгла.

То ли топот
Приглу́шенных пылью
Подков,
То ли бубен
Пространство дробит…
Окружи меня, танец, на веки веков!
Подари мне свой праздничный быт!

Над Курою город старый,
Первый лист упал с чинары —
Это листопад опять.
Первый лист упал со звоном,
Был когда-то он зеленым
И не думал опадать.

Порываюсь рвать со старым,
Отдаю тебя задаром,
С глаз долой, из сердца вон.
В день прощанья, в час разлуки
Слышу горестные звуки —
Перезвяк и перезвон.

Перезвон и перезвяк
Листьев золотых и медных
На все более заметных
Проступающих ветвях.

Старик-тапер в «Дарьяле»,
В пивной второстепенной,
Играет на рояле
Какой-то вальс шопенный.

Принес буфетчик сдачу
И удалился чинно.
А я сижу и плачу
Светло и беспричинно.

Хоронили меня, хоронили
В Чиатурах, в горняцком краю.
Черной осыпью угольной пыли
Падал я на дорогу твою.

Вечный траур – и листья и травы
В Чиатурах черны иссиня́.
В вагонетке, как уголь из лавы,
Гроб везли. Хоронили меня.

В доме – плач. А на черной поляне —
Пир горой, поминанье, вино.
Те – язычники. Эти – христиане.
Те и эти – не все ли равно!

Помнишь, молния с неба упала,
Черный тополь спалила дотла
И под черной землей перевала
Свой огонь глубоко погребла?

Я сказал: это место на взгорье
Отыщу и, припомнив грозу,
Эту молнию вырою вскоре
И в подарок тебе привезу.

По-иному случилось, иначе —
Здесь нашел я последний приют.
Дом шатают стенанья и плачи,
На поляне горланят и пьют.

Или это бессонница злая
Черным светом в оконный проем
Из потемок вломилась, пылая,
И стоит в изголовье моем?

От бессонницы скоро загину —
Под окошком всю ночь напролет
Бестолково заводят машину,
Тарахтенье уснуть не дает.

Тишину истязают ночную
Так, что кру́гом идет голова.
Хватит ручку крутить заводную,
Надо высушить свечи сперва!

Хватит ручку вертеть неумело,
Тарахтеть и пыхтеть в тишину!
Вам к утру надоест это дело —
И тогда я как мертвый усну.

И приснится, как в черной могиле,
В Чиатурах, под песню и стон,
Хоронили меня, хоронили
Рядом с молнией, черной, как сон.

Каждый раз
                  этот город
                                 я вижу как будто впервые,
Где по улице главной
                                так неторопливо
                                                         идут,
Жестикулируя шибче
                                 и выразительней,
               чем глухонемые,
Люди с древними лицами,
                                       вечно,
                                                беспечно
               живущие тут.

Метель взмахнула рукавом —
И в шарабане цирковом
Родился сын у акробатки.
А в шарабане для него
Не оказалось ничего:
Ни колыбели, ни кроватки.

Скрипела пестрая дуга,
И на спине у битюга
Проблескивал кристаллик соли…
. . . . . . . . . . . . . . . .
Спешила труппа на гастроли…

Чем мальчик был, и кем он стал,
И как, чем стал он, быть устал,
Я вам рассказывать не стану.
К чему судьбу его судить,
Зачем без толку бередить
Зарубцевавшуюся рану?

Оно как будто ни к чему,
Но вспоминаются ему
Разрозненные эпизоды.
Забыть не может ни за что
Дырявое, как решето,
Заштопанное шапито
И номер, вышедший из моды.

Сперва работать начал он
Классический аттракцион:
Зигзагами по вертикали
На мотоцикле по стене
Гонял с другими наравне,
Чтобы его не освистали.

Но в нем иная страсть жила,—
Бессмысленна и тяжела,
Душой мальчишеской владела:
Он губы складывал в слова,
Хотя и не считал сперва,
Что это стоящее дело.

Потом война… И по войне
Он шел с другими наравне,
И все, что чуял, видел, слышал,
Коряво заносил в тетрадь.
И собирался умирать,
И умер он – и в люди вышел.

Он стал поэтом той войны,
Той приснопамятной волны,
Которая июньским летом
Вломилась в души, грохоча,
И сделала своим поэтом
Потомственного циркача.

Но, возвратясь с войны домой
И отдышавшись еле-еле,
Он так решил:
«Войну допой
И крест поставь на этом деле».

Писанье вскорости забросил,
Обезголосел, охладел —
И от литературных дел
Вернулся в мир земных ремесел.

Он завершил жестокий круг
Восторгов, откровений, мук —
И разочаровался в сути
Божественного ремесла,
С которым жизнь его свела
На предвоенном перепутье.

Тогда-то, исковеркав слог,
В изяществе не видя проку,
Он создал грубый монолог
О возвращении к истоку:

Итак, мы прощаемся.
                    Я приобрел вертикальную стену
И за сходную цену
                            подержанный реквизит,
Ботфорты и бриджи
                               через неделю надену,
И ветер движенья
                           меня до костей просквозит.

Я победил.
                Колесо моего мотоцикла
Не забуксует на треке
                                 и со стены не свернет.
Боль в моем сердце
                             понемногу утихла.
Я перестал заикаться.
Гримасами не искажается рот.

Вопрос пробуждения совести
                                            заслуживает романа.
Но я ни романа, ни повести
                                          об этом не напишу.
Руль мотоцикла,
                         кривые рога «Индиана» —
В правой руке,
                                    успевшей привыкнуть к карандашу.

А левой прощаюсь, машу…

Я больше не буду
                          присутствовать на обедах,
Которые вы
                  задавали в мою честь.
Я больше не стану
                           вашего хлеба есть,
Об этом я и хотел сказать.
                                       Напоследок…

Однако этот монолог
Ему не только не помог,
Но даже повредил вначале.

Его собратья по перу
Сочли все это за игру
И не на шутку осерчали.

А те из них, кто был умней,
Подозревал, что дело в ней,
В какой-нибудь циркачке жалкой,
Подруге юношеских лет,
Что носит кожаный браслет
И челку схожую с мочалкой.

Так или иначе. Но факт,
Что не позер, не лжец, не фат,
Он принял твердое решенье
И, чтоб его осуществить,
Нашел в себе задор и прыть
И силу самоотрешенья.

Почувствовав, что хватит сил
Вернуться к вертикальной стенке,
Он все нюансы, все оттенки
Отверг, отринул, отрешил.

Теперь назад ни в коем разе
Не пустит вертикальный круг.
И вот гастроли на Кавказе.
Зима. Тбилиси. Ночь. Навтлуг[3].

Гастроли зимние на юге.
Военный госпиталь в Навтлуге.
Трамвайных рельс круги и дуги.
Напротив госпиталя – домик,
В нем проживаем – я и комик.

Коверный двадцать лет подряд
Жует опилки на манеже —
И улыбается все реже,
Репризам собственным не рад.

Я перед ним всегда в долгу,
Никак придумать не могу
Смехоточивые репризы.
Вздыхаю, кашляю, курю
И укоризненно смотрю
На нос его багрово-сизый.

Коверный требует реприз
И пьет до положенья риз…

В огромной бочке, по стене,
На мотоциклах, друг за другом,
Моей напарнице и мне
Вертеться надо круг за кругом.

Он стар, наш номер цирковой,
Его давно придумал кто-то,—
Но это все-таки работа,
Хотя и книзу головой.

О, вертикальная стена,
Круг новый дантовского ада,
Мое спасенье и отрада,—
Ты все вернула мне сполна.

Наш номер ложный?
                               Ну и что ж!
Центростремительная сила
Моих колес не победила,—
От стенки их не оторвешь.

По совместительству, к несчастью,
Я замещаю завлитчастью.