Яшка казанова - стихи

во францию рваться, стремиться, бежать,
лететь Air France’ом или аэрофлотом.
в салоне такси забытый уже довезенным кем-то пиджак.
париж. кто-то – за рифмой, кто-то – за музыкой, кто-то – за фото.

у хэма нос в абсенте вымочен.
он стар и пишет вымученно,
а я давлю строчки, как сок из свежих апельсинов
(вот к каким метафорам стремят нас блага цивилизации)

париж. брутальностью скул каждая схожа с апексимовой.
бутики лагерфельда и, дабы потрафить патриотизму, зайцева.

твои ладони такие теплые, такие небешеные
небесных бедствий не чуявшие ни разу.
мои – холодные, крадучись, словно беженцы,
ползут по перилам, тащат меня на террасу
к метрвецам, к уайльду и джимми мориссону.

ласковый вечер в дожде купается-моется.
это париж. я учусь любить тебя до крови,
серенады орать на русском под раскрытыми окнами.

наш медовый месяц – безделица слаще патоки.
ты красива, ты манишь коленями где-то под платьями.

и к тебе возвращаясь от именитых покойников,
я, как джанки, шатаюсь по нашей маленькой комнате.
так глубинно в тебя влюблена, что даже надгробия
не заменят мне губ твоих черного горького грога.
этот город соитий останется в нас, как ребенок.
но нашего сына я буду звать без прононса.
2001/04/24

в войну игрались,
клюквенной кровью пачкались.
у двери рая
раскланивались со скрипачками
и прочими, то есть – другими.
из оркестрика окуджавы.
как сладки небесные гимны,
как приторны... снег лежалый
ласкает чугун ботинка
и медленно тает, льется.
в войну игрались, гляди-ка:
в ранах, как елка в блестках,
ладони.
2001/04/24

длительность дней восхитительна.
хитиновой синью панциря дремлет небо.
и школьники бродят стайками, глупо хихикая –
в дневнике, истомой изогнут, алеет неуд.

мне нравится тлеть ожиданием
скорейшего потепления или даже
грядущего лета. хронологически далее
будут майские празднества.
2001/04/25

я стала совсем больной. и эта рубаха в клетку,
настолько новая, что даже пахнет торговлей,
и кипа стихов, непомерно растущая к лету –
не панацея. мои мальчишечьи голени
стремятся покрыться шерстью, совсем как фавновы.
я бы стала нижинским, стирала мозоли в мясо.
париж остался в кишках, мерцающий фарами,
слепящей периферийкой перепоясанный.
я стала совсем чужой. на «вы» со своим отражением.
уайльда страшные сказки в салоне лайнера.
и деньги, как повод еще продолжать движение,
кончаются. блекнет париж. дурманящий лай его
шарманкой монмартра (причем тут фиалки, месье?)
звенит между слов, между взглядов, в сочащемся между...
ах, сентиментальность: соленую устрицу съев,
так нежно ее пожалеть.
2001/05/11

ссылка затянулась. белым бантом.
как у первоклашки. было? было.
на гитаре девочка лабала.
как я эту девочку любила.
нервно полоскал листву ноябрь,
столь похожий на ее улыбку.
и, набившись в спутницы, наяды
после водки не вязали лыка,
оставаясь преданными где-то
в рвах парадных питерско-московских.
эта девочка, в любовь мою одета,
становилась трепетной и скользкой,
эта девочка купалась в теплой пене.
эта девочка умела жить на крышах.
оттого так сладко цепенею,
изредка минор ее услышав.
2001/05/12

знаешь, я все же бывала в твоем париже,
ласкала рыжие кудри девочки из ротонды.
здесь небо много суровей, нежней и ниже,
и как-то настойчивей, что ли? зеленого сыра тонны
скупают в лавках юркие парижане
десятки лет отмечаясь привычным бонжуром.
от этого очень спокойно, хотя мне жаль их:
подобное постоянство уютно-жутко.
они глазеют на всех проходящих мимо,
сидя в кафе, выходящих на мостовые.
здесь неприлично влюбляться и быть любимой
до крови в горле, до жаркой раны навылет.
но, что очевидно донельзя, в почете учтивость
пардон заменяет дуэли, мерси – перчатки,
летящие в лица. меня никогда не учили
ножам и вилкам для рыбы. зеленого чая –
в пиалу, съемной квартиры холодная ванна,
и спят покроватно мои любимые лица.
зеленого чая – в пиалу, почти отвара.
и вряд ли получится нотр даме молиться,
и вряд ли получиться плакать у трапа, прощаясь.
я съела париж, как отраву, немного морщась.
а ты в это время – в питере. вряд ли чая,
скорее – абсента, а может, чего попроще.
но это неважно ни мне, ни тебе, ни спазмам
желудка, которые режут на половины.
ты помнишь про бога, про эти игрушки с паззлом?
так вот, доигрался. Veritas только in Vino.
и я его пью беззастенчиво, как в пустыне,
стараясь забыться, а, может быть, стать порочней.
хотя – это поза. приятным комочком стынет.
предложишь абсента? а, может, чего попроще.
ты знаешь. я все же бывала в твоем париже.
и пусть не с тобой, это вряд ли тебя волнует.
здесь небо много суровей, нежней и ниже,
и как-то настойчивей, что ли? непререкаемей? ну и
черт с ним.
2001/05/11

это – не любовь вовсе. это – ралли париж-даккар.
здесь все очевидно безумцам и дуракам.
не называй нас иначе, не смей.
ах, хочешь красивостей, тогда – зови это страстью.
твой рот так ярок и так несмел...
причем тут любовь? за окном «да здравствует!»
и ор парижаночек. твой слюдяной оскал
ласкал десятки других оскалов. ла скала
стоит неподвижной скалой в миланской мыльнице.
там кто-то поет твои стоном, но не менят лица.
при чем тут любовь? просто курятник, и мы – в яйце,
как близняшки отчаянно нагло совокупляемся.
я без тебя уже не выживу. это факт.
но гонщики бьются за десять кругов до финиша.
хочешь ребенка? бэйбика? джаст фор фан.
хочешь? заказывай... я добровольно выношу,
отдам тебе все. и всех, кто был до тебя,
сложу гербарием в кляссер тисненой шкуры.
причем тут любовь? по бедрам твоим – табак
я много курю, легкие штукатурю.
при чем тут любовь? ты не сможешь спать не со мной.
другое плечо не примет правильной формы
твоей головы, но только подушку сомнет,
оставит запах еденький, канифольный...
при чем тут любовь? мы только срослись в плавниках
и боремся сами с собой в изумительном танце.
ты плачешь? любимая? весомое небо никак
не может отвыкнуть от вечных дождливых нотаций.
2001/05/14

остываю, оставаясь для тебя нелепым спазмом,
как предродовым, но это уничтожит анальгетик.
мы с тобой насочиняли десять тысяч теплых сказок,
десять тысяч дивных сказок, детских сказок для бездетных.
мы с тобой нарисовали восемь глобусов испаний,
двадцать глобусов шотландий на пергаментной странице.
мы с тобой топтали небо босиком и засыпали,
нагулявшись до мозолей розоватых круглолицых.
не связав друг друга кровью, не убив друг друга кухней,
остываем, оставаясь фотоснимками в блокнотах.
так проходит третье лето. в рыжий выгорели кудри
узколобого мальчишки. гугенота.
2001/05/16

тебе изменяя в сегодняшнем сне,
не в меру осеннем для мая,
мне трудно вытаптывать слабенький снег,
забившийся между домами.
от либидо, густо замешанного на боли и страхе
от желания познать твое прошлое собственной плотью
от дрожи в коленях (как отзвук ее набоек, звенящих старательно
когда она идет по подъезду дома напротив)

твой голос незыблемо манит меня.
как крыса на дудкины просьбы,
бреду. очень больно тебе изменять
от голода или мороза (?)

не дай мне исчезнуть. сцепи нам края
большой хирургической скобой.
я очень чужая и очень твоя.
прости, этот случай особый –
нам нужно суметь доползти по росе
пусть рваной, порывисто-сиплой.
насилие духа больнее из всех
мной нежно любимых насилий.
2001/05/18