Светлана Сырнева - Избранные стихи

Я прошу тебя, побудь со мной.
Эта ночь полна апрельской влаги,
и ни зги не видно за стеной,
где шумят и рушатся овраги.

Я налью холодного вина.
Я не виновата, что от роду
и моя душа темным-темна,
как долина в полночь ледохода.

Я уже не сделаюсь пьяней
и не о душе своей заплачу —
о тебе, которому по ней
пробираться надо наудачу.

Я давно уже узнала: да,
ты упрям, не любишь отступаться.
Для тебя и это не беда —
в ледяной купели искупаться.

Если так, то выпей и побудь,
посидим и помолчим немного.
У меня один остался путь —
неостановимая дорога.

И на то мне вещий голос дан,
чтоб тебе молчать со мной отныне,
как молчит несомый в океан
черный волк, оставшийся на льдине.

1990

Даже там, в темноте, через толщу земли
мы весну различать научились.
Наши деды детьми в катакомбы ушли,
внуки их в катакомбах родились.

И вовеки наш род не винил никого
и, надменный, не плакался, мучась.
Нас всегда было мало. Не только родство
нас связало, но общая участь.

И деля ежедневное бремя труда,
мы друг друга без слов понимали.
Сколько стоят огонь или хлеб и вода
в подземелье! Когда бы вы знали!

Ничего мы не создали. Не умереть —
это все, что смогли мы. Наука
нам давалась: беречь, и дыханием греть,
и спасать, и держаться друг друга.

О сестра! Нам доступны веселье и смех.
День настанет – и праздник удастся.
Но не пустим чужих. Мы закрыты для всех,
неделимая черная каста.

Мы сильны. Наши очи привыкли во мгле.
Но из недр выходя безоглядно,
мы совсем не умеем ступать по земле
и в смятенье уходим обратно.

1990

В темноте недвижимых ветвей,
в пустоте подлунной тишины
начинает песню соловей,
сам себе не знающий цены.

Тесный сад над ним переплетен,
душным воздухом оцеплен сад.
Пой, родимый, пой! Ты полонен.
Ты, как сердце бедное, зажат.

Пой. Ты к месту своему прирос,
маленькое око не узрит,
как бездонный мир на сотню верст
переполненный тобой стоит.

Он в слезах расплавлен и слиян
с жалким склепом своего певца,
и в один великий океан,
восхищенный, весь перелился.

О, так лучше! Вечно, вечно пой,
наглухо упрятанный во тьме
вечный узник, вечный крепостной
с вечной темой о своей тюрьме.

1990

И когда, уходя, ты взглянул назад
и простился с тем, что навек любил —
в белом инее был неподвижный сад,
и не дрогнул сад, словно нежив был.

Он глядел вослед поверх бледных сел,
ледяной цветок, голубой кристалл.
И на всем пути тем же цветом цвел
всякий куст – и сердце тебе пронзал.

В белом поле врыт твой нетленный сад,
ни весны, ни лета не будет в нем.
Может, он, настрадавшись, на небо взят —
но и здесь студеным стоит столпом.

И в морозный день с голубых небес
тихо иней падет на тебя,
бедняк, как прощальный дар, запоздалый жест,
хрупкий знак родства и прощенья знак.

1990

К заветному дому, к железной скобе у ворот —
рукою подать: по траве переправиться вброд.

Есть вечная радость – упрямство стеблей укрощать,
последней, ничтожной преграды напор ощущать.

Цепляйтесь за полы и путайте ноги скорей
в бессильной попытке меня удержать у дверей!

Вот так я смеялась. И гул изошел из земли,
и я оступилась, и травы меня оплели.

Неслышно качаясь, дышала в лицо белена,
и явь принимала обличье тяжелого сна:

как будто я – дерево в паре шагов до ворот,
я ветви тяну – но никто меня в доме не ждет;

и сруб почернел, и крыльцо зарастает травой,
и только столетья плывут над моей головой.

1990

По-над берегом, над половодьем
липы второпях зазеленели,
и широким маятником ходят
праздничные легкие качели.

Пляшет свадьба, но не слышу гула,
ни напева-посвиста, ни слова,
словно я когда-то утонула
и смотрю на все со дна речного.

Что ты, птичка, вьешься над волною?
Что жалеешь обо мне, ракита?
Ледяной стеклянною стеною
я от боли и тоски укрыта.

И никто не сможет, как бывало,
оттолкнуть меня или обидеть.
Не сама ли я порой мечтала
умереть, но из могилы – видеть!

Видеть – да. Но не качели эти
в их размахе вольном и счастливом,
и не то, как налетает ветер
в белый сад, парящий над обрывом.

1990

Когда в осенней тишине
дорога мерзлая лежит,
и месяц светит в вышине,
и лес для холода открыт,

и для кочующих гусей
открыто за морем окно,
и назначенье жизни всей
тобой уже предрешено —

тогда спокойна и светла
простая истина утрат: рука,
что все тебе дала,
однажды все возьмет назад.

1990

Мимо стен, где виноградник
их обвил, храня,
ранним утром белый всадник
выведет коня.

В чисто поле унесется,
предвкушая бой.
Белый плащ за ним совьется
по ветру трубой.

Под копыта непокорный
валится бурьян:
мчит навстречу всадник черный
из далеких стран.

Как сшибутся на разгоне —
Боже сохрани!
Но сперва погибнут кони,
а потом – они.

К ночи выпрямятся травы,
набирая цвет.
Кто был правый, кто неправый —
травам дела нет.

Серый всадник мертвых тронет
и, покуда ночь,
в общей яме похоронит
и уедет прочь.

Он уедет тихим шагом,
будет темнота.
И в часовне за оврагом
скрипнут ворота.

И за каменной стеною
вспыхнут две свечи,
и оконце слюдяное
выплывет в ночи.

1990

Кто обманом, злом, кто честным трудом
полагаем жить, отведя беду.
Но случится час – и сгорит твой дом,
и повалит смерч дерева в саду.

И своей судьбы ни один народ
не предрек еще, да и как предречь?
Мировых стихий самовластный ход
в недоступной нам вышине течет.

И когда к рассудку доверья нет,
у пучины гибельной на краю
сердце ищет глупых земных примет —
и по ним читает судьбу свою.

1990

Года проходят в суете и скверне.
Но посмотри на небо в час заката:
все так же тих и светел мир вечерний,
и чист, и целомудрен, как когда-то.

Как будто не его травили дымом,
в природе неделимое разруша.
О, в естестве своем непостижимом
зачем царишь, зачем тревожишь душу?

Ужель еще не поздно ей терзаться
в лучах неопороченного света,
что и она могла б такой остаться,
когда бы знала, что возможно это!

1990

Поле безлюдное, полдень и зной,
тихие, чуткие шелесты ржи.
Чудится: в поле, где нет ни души,
кто-то присутствует рядом со мной.

Словно бы тонкий навес из стекла
в небе незримо откинут, и вот о
бъединился с землей небосвод
или протока меж ними прошла.

Наглухо замкнутый купол разъят.
Поле ржаное и лес на краю,
как бы познавшие ценность свою,
сильно и вольно в пространстве стоят.

Жизнь моя, наскоро ты прожита,
что ж ты молчала, что ты – благодать?
Где ты? Но купол замкнулся опять,
поле безлюдно и вечность пуста.

1990

Грозный ветер! Летя по равнинам пустым
и полынную сушь теребя,
понимаешь ли ты, что никем не любим?
Восхваляя, боятся тебя.

Оттого ли, что в холод надмирных высот,
где твоя возникает стезя,
не поднялся никто? Там никто не живет,
и понять твою душу нельзя.

Оттого ли еще, что в гордыне своей
непомерен, игрушкой избрав
неподъемные массы великих морей,
исполинские крепи дубрав?

Что ж, найди в себе силы скитаться один,
накопитель своих неудач,
сам учитель себе, сам себе господин,
сам себе утешитель и врач.

И везде тебе путь! Никому не понять,
отчего ты всечасно хотел
ледяную свободу свою поменять
на людской приземленный удел.

1990

В чистом поле – одна белынь,
и метет из последних сил.
Что ни выйду – шуршит полынь:
«Он забыл тебя, он забыл».

Прояснится. И в синей мгле
иней выпишет на стекле:
«Он забыл тебя, он забыл,
словно нет тебя на земле».

Вечный ковш взойдет, звездокрыл:
«Он забыл тебя, он забыл».

Шумный, дальний, надзвездный стан,
где смеются и жгут костры,
отнят ты, потому что дан
был легко и лишь до поры.

Что ж! Пирующим в небесах
дела нет до моей беды.
Но поставлено мной в сенцах
ледяное ведро воды.

И отрадно мне зачерпнуть
из него, проломивши лед, и отпить.
И в лицо плеснуть.
И припомнить, что все пройдет.

1990