Светлана Сырнева - Избранные стихи

В чистом поле – одна белынь,
и метет из последних сил.
Что ни выйду – шуршит полынь:
«Он забыл тебя, он забыл».

Прояснится. И в синей мгле
иней выпишет на стекле:
«Он забыл тебя, он забыл,
словно нет тебя на земле».

Вечный ковш взойдет, звездокрыл:
«Он забыл тебя, он забыл».

Шумный, дальний, надзвездный стан,
где смеются и жгут костры,
отнят ты, потому что дан
был легко и лишь до поры.

Что ж! Пирующим в небесах
дела нет до моей беды.
Но поставлено мной в сенцах
ледяное ведро воды.

И отрадно мне зачерпнуть
из него, проломивши лед, и отпить.
И в лицо плеснуть.
И припомнить, что все пройдет.

1990

Им досталось местечко в углу фотографии.
Городские-то гости – те мигом настроились,
а они, простота, все топтались да ахали,
лишь в последний момент где-то сбоку пристроились.

Так и вышли навеки – во всей своей серости,
городским по плечо, что туземцы тунгусские.
И лицом-то, лицом получились как неруси.
Почему это так, уж они ли не русские!

Ведь живой ты на свете: работаешь, маешься,
а на фото – как пень заскорузлый осиновый.
Чай, за всю свою жизнь раза два и снимаешься
– лишь на свадьбах, и то: на своей да на сыновой.

Гости спали еще, и не выпито горькое,
но собрала мешки, потянулась на родину
впопыхах и в потемках по чуждому городу
вся родня жениха – мать и тетка Володины.

И молчали они всю дорогу, уставшие,
две родимых сестры, на двоих одно дитятко
возрастившие и, как могли, воспитавшие:
не пропал в городах и женился, глядите-ко!

А они горожанам глаза не мозолили
и не станут мозолить, как нонече водится.
Лишь бы имечко внуку придумать позволили,
где уж нянчить! Об этом мечтать не приходится.

Может, в гости приедут? Живи, коль поглянется!
Пусть когда-то потом, ну понятно, не сразу ведь...
Хорошо хоть, что фото со свадьбы останется:
будут внуку колхозных-то бабок показывать!

Ну а дома бутылку они распечатали,
за Володюшку выпили, песня запелася:
«Во чужи-то меня, во чужи люди сватали,
во чужи люди сватали, я отвертелася».

1991

Отважный воитель с подругой простится
и до свету выйдет в поход
туда, где бессмертная дивная птица
в закованной клетке живет.

За ширью полей, за крутыми хребтами,
у злых иноверцев в плену
ее оплели золотыми прутами
и в башне содержат одну.

Туда не доносятся стон лихолетья
и уличных толп нищета,
но с вещим бесстрастьем однажды в столетье
она отворяет уста.

И свод оглашается криком гортанным,
пророчащим смерть и беду,
и падают с бархатных стен ятаганы,
и конь обрывает узду.

Огни постовые горят у острога,
во мраке не спят сторожа.
Ты молод, воитель. Тебе и дорога,
покуда решимость свежа.

Вернешься с добычей к родному привалу,
прославишь отеческий стан.
Но катится следом, подобная валу,
кровавая месть басурман.

И пепел покроет родные пределы,
и очи ослепнут от слез.
Глянь, доблестный витязь, чего ты наделал,
кого из чужбины привез!

Ни пламя, ни ужасы сечи священной
на птицу не бросят следа.
И клетку разбили! Но, верная плену,
она не летит никуда.

Не внемля словам и проклятиям бранным,
ненужные крылья сложив,
она светозарным царит истуканом
для тех, кто останется жив.

1991

В полночь, когда разольется река
и половодье подступит к избе,
ты не накинешь дверного крюка,
зная: никто не приедет к тебе.

Плен не пугает. Свобода страшна
бедной душе, и кого в том винить,
если ей тайная ноша дана,
чтобы упрятать и долго хранить.

Так вот с годами ни рук и ни ног
стало не надо. Отсохли они.
Короб чуланный, забытый клубок,
будь кем угодно, но тайну храни!

Это, сказали тебе, до времен.
Но безвозвратное время прошло.
Шепот ли, плач ли бесплотен, как сон:
«Девки гуляют – и мне весело».

1991

В тихом омуте я живу.
В тихом омуте – тишина.
Человек наклонит траву,
глянет в омут – не видно дна.

Молча сядет на бережок
в запылившихся сапогах
и не моет в воде сапог,
суеверный чувствуя страх.

Он родился и вырос здесь,
и лесной у него закон:
во чужую душу не лезь
и свою храни испокон.

Оттого между мной и им,
словно с неба упавший щит,
лист осиновый, недвижим,
всякий раз на воде лежит.

1991

И уже отворилась дорога туда,
где не встретят ни путник, ни табор, ни скит,
где заменой всему, расцветя навсегда,
неподвижное летнее утро стоит.

Как поют эти птицы! Дана почему
нам на крайний лишь случай сия благодать?
Где ты, глухонемой, утопивший Муму —
сладко ж было тебе по заре убегать!

Все убито, и не о чем плакать уже,
и отнято остатнее слово твое.
Но зияет великая рана в душе,
и бесшумно свобода заходит в нее.

1991

Ветви черемухи белой у самой воды.
О неподступная в царственном сне глухомань!
Если проездом на миг открываешься ты —
скройся, отстань и усталое сердце не рань.

Что тебе сердце чужое? Ты жизнью своей
с верхом полна, ты насыщена влагой глубин,
переплетеньем, тяжелым движеньем ветвей —
и безразлична к тому, кто тебя возлюбил.

Что же еще тебе надо? Прощай и пусти!
Ты завладела свободой, и ты не отдашь ее нам.
Но в ликованье жестоком не ставь на пути
белокипящих садов по пустым деревням.

Не возникай вдалеке на обрыве крутом,
не выпускай соловья в полуночную тишь!
Ты, неприступная крепость, вовеки незапертый дом,
как я мечтала, что ты и меня приютишь!

1991

Ночью, бывает, проснешься, поднимешься с нар,
с койки ль больничной – и смотришь зачем-то в окно.
Много ль осветит убогий дворовый фонарь?
Улицу, угол соседнего дома – а дальше темно.

От веку ты милосерден, казенный ночлег,
ставя фонарь под окном наподобье слуги.
Есть утешенье, покуда не спит человек:
улица, угол соседнего дома – а дальше ни зги.

Ведь человеку на что-нибудь нужно смотреть:
дерево, угол... А там – помогай ему Бог
сквозь вековечную темень, не глядя, узреть
белое поле, овраг и заснеженный бор.

Оцепенелая пустошь! Ты цельным, единым пластом
наглухо спишь, и тебя добудиться нельзя —
или же движешься с бурей в пространстве пустом,
третьего нет: либо спишь, либо движешься вся.

Двинулась вся. И проносится белой стеной,
ищет, где б снова забыться в покое своем,
и по дороге фонарь задувает ночной,
и застилает сугробом оконный проем.

1991

День за днем расстилает пурга
не казенную скатерть – снега.
В этом доме я только слуга,
в этом мире я только слуга.

Что под снегом равнина таит,
что там в поле? Не видно ни зги.
Черный куст под горою стоит
в вековечном молчанье слуги.

Не в ливрею оденьте слугу —
в холод, в стынь, в ледяную броню!
Все, что нынче в душе берегу,
я теперь на века сохраню.

Видишь, лира торчит из земли,
из-под снега – гусарский погон...
Мы не умерли, мы не ушли —
мы замерзли до лучших времен.

Мы оставлены здесь зимовать
и молчать из глубин ледников,
и друг друга во тьме узнавать
по нетленному звону оков.

1992

Этот сад лопухами зарос,
перепрела, истлела ограда.
И забылся, не мучит вопрос:
справедливо ли? Так ли и надо?

Не сбылось, не совпало. Так что ж!
Прояви бессловесную милость:
душу ты не жалей, не тревожь —
безвозвратно она утомилась.

Притерпелось, притерлось давно,
к абсолютной недвижности клонит.
Так с годами уходят на дно
бесполезные бревна в затоне.

Кто надумал, что все впереди,
потому как пейзаж беспечален?
О дитя, поскорей уходи,
не шали среди русских развалин!

Это нам было негде играть,
кроме милого отчего праха.
И никто не хотел умирать
без печали, без боли и страха.

1992

В час закатный стоят над безлюдьем полей,
в небеса вознесясь головой,
силуэты могучих ничьих тополей,
изваянья тоски вековой.

Там, где канули села в глубины земли,
где деревни рассыпались в прах —
молчаливо и мощно они возросли
на неведомых миру корнях.

Что из недр пробирается к кронам живым,
для кого этих листьев шлея?
Может, разум вселенский читает по ним
тайну нашего здесь бытия.

Не они ли в подземной сплелись темноте
километрами цепких корней,
общей жилой срослись: от версты и к версте
странный гул пробегает по ней.

И, срываясь, по ветру летят семена,
и в потоке воздушной волны,
шар земной огибая, текут имена,
что не нам и не нами даны.

1993