Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Наверно, я не Гамлет, — но
Мой опыт жизненный был горек,
И скалился мне бедный Йорик:
«Ты тоже сдохнешь, пей вино!»

Наверно, я не Дон-Кихот
И ветряных не встретил мельниц,—
Но сам, как ветреный умелец,
Их строил и пускал их в ход.

Меж прочих действующих лиц,
Наверно, был я Хлестаковым
И слушателям бестолковым
Дал топливо для небылиц.

И, развлекая и дразня
Осиный рой всесветной черни,
Сам исчезал в толпе вечерней,
Во всем похожей на меня.

            Товарищ, я прожил
            Три четверти века.
            Я всё подытожил —
Поставлена крайняя веха.

            Тут нечем хвалиться!
            У слабых, у сильных
            Издерганы лица
В колдобинах изжелта-синих.

            Но как там ни поздно,
            Как труд ни громоздок —
            Тайком, неопознан,
Беснуется в старце подросток,

            Пусть вирус ничтожен,
            Да вот лихорадит!
            Ты спросишь, на что ж он
Силенки последние тратит,

            Зачем на эстраде
            Горланит он дико,
            Вопит: «Христа ради,
Вернись, оглянись, Эвридика!..»

            Отвечу: безумье
            Смешно на поверку.
            Потухший Везувий
Решил подражать фейерверку.

            Отвечу — не знаю
            Иного ответа.
            Я только сквозная,
Чужая, ничья эстафета.

            Что было когда-то,
            Сосчитаны годы.
            Зарублена дата
На камне могильной невзгоды.

            Беззубая Парка
            Сучит свои нити.
            Но солнце так ярко
Горит, как горело в зените.

            Под той бирюзою,
            Под черной грозою
            Я жду мою Зою,
Бессмертную, вечную Зою.

            А завтра забрезжит
            Жестокое утро
            И врежется скрежет
Безглазой, безносой, премудрой…

            Ни злой укоризны,
            Ни ропота злого!
            Для собственной тризны
Недаром пишу это слово:

            «Я жил в мирозданье.
            Я знал первозданность.
            В посмертном изданье
Живым, а не мертвым останусь».

День рожденья — не горе, не счастье,
Не зима на дворе, не весна,
Но твое неземное участье
К несчастливцу, лишенному сна.

Зов без отзыва, призрак без тела,
Различимая только с трудом,
Захотела ты и прилетела
Светлым ангелом в сумрачный дом.

Не сказала и слова, но молча
Подняла свой старинный стакан,
И в зеленой бутылочной толще
Померещился мне океан.

Померещились юные годы,
Наши странствия, наши пути,
И одно ощущенье свободы,
И одно только слово: прости!

Я рассказал про юность чужую.
А про свою — что расскажу я?
Так была моя коротка,
Так нелегка, так далека,
                   Да не забыта
                   В сумерках быта,
            В смертной беде старика.

Там, за столицей нашей, на взгорье,
Спит моя радость, спит мое горе
В тесной ограде небытия.
Ждет не дождется юность моя.
                   С декабрьской ночи
                   Ждут ее очи,
            Чтоб возвратился я.

Необгонимое время губит
Наши сердца и канаты рубит
Между Вчера и Завтра людей.
Зной всё жесточе, стужа лютей.
                   С кручи отвесной
                   Мне неизвестно,
            Кто я — среди людей.

Я жил любимым делом. Груды книг,
На пыльных полках сваленные тесно,
В молчанье ждали, чтобы я приник
К их горькой влаге. С высоты отвесной
За мной следил таинственный двойник.

Я жил в столице. Город древних башен,
Пересеченный вдоль и поперек,
Казалось, был не древен и не страшен.
Он молодых от старости берег,
Разбужен вьюгой, кумачом украшен.

Я жил среди актеров. С давних пор
Был разожжен очаг наш хлебосольный.
Там за полночь переваливший спор,
Бывало, превращался в хор застольный,
В цыганский табор иль военный сбор.

Кем был я? Как обуглился отрезок
Той жизни, отпылавшей навсегда?
Вагон ползет под дряблый лязг железок.
Заиндевели в стуже провода.
Двойник, зачем ты в разговоре резок?

Так растянулся этот мертвый час.
Так движется в пространстве через силу
Ночной вагон, вне времени тащась.
Так буднично, голо и некрасиво
Вторая мировая началась.

…В плачевных позах бреда иль увечья
Людские семьи крепко спят, храпя.
В них что-то вечно вьючное, овечье.
На них обрывки ветхого тряпья.
Так не слабей, дыханье человечье!

В худых мешках несут пайковый хлеб.
Чай кипятят на проволоке хрупкой.
А ранним утром входит в этот склеп
Двойник мой. Он дымит заморской трубкой.
Наш разговор отрывист и нелеп.

Как будто бы араб и англичанин
На ломаном санскрите говорят.
Один насторожен, другой отчаян,
Но что за притча — тридцать лет подряд
Довольствуются чудаки молчаньем.

А Зоя не присутствует нигде.
Она угасла… Нет, она в движенье.
И вот — как сало на сковороде,
Визжит голодное воображенье.
…Двойник не знает о моей беде.

Статистики в такой-то час и день
Установили, сколько нас. И только.
Вставай, девятизначной цифры долька,
Раздуй огонь, комбинезон надень!

Вставай, шахтер, конструктор, космонавт,
Учительница, музыкант, геолог!
Наш путь ухабист, труден был и долог,
Но озарен прожекторами правд.

Мы гибли, но не сгинули. Гляди —
На всей планете шаг наш отпечатан.
Отцы и деды наши не молчат там,
Сыны и внуки ждут нас впереди.

Нас двести пятьдесят мильонов — под
Тем самым молоткастым и серпастым.
Нам любо, мускулистым и вихрастым,
Со лба стирать соленый, едкий пот.

Нас ТЬМЫ, И ТЬМЫ, И ТЬМЫ с тех самых пор,
Как стали мы не тьмою темь, а светом
И вышли с лозунгом ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ
На правый бой, на первый старт, на сбор.

Мы — эстафета дальнего гонца.
Мы — поколенье сильных и умелых.
Мы — перевыполненье планов смелых.
Нам нет числа, нет краю, нет конца.

Жизнь вырастает, движется, течет,
Вся в брызгах света, в жженье и броженье.
Лети же вслед за ней, воображенье!
Не кончен путь. Не подытожен счет.