Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

Спой мне песню, Гонча-бегум,
Как с ладони звезды сдуло,
Как лозу под черным небом
Вихрем бешеным согнуло.

Замуж выданная силой,
Ты была другим любима.
Оскорбляет муж немилый,
Жизнь твоя невыносима —

Сколько горя в нежном взоре,
Слез в душе многострадальной!
С высью неба, с далью моря
Сходен голос твой печальный.

В тишине творишь моленья —
В них забвенье и отрада,
Ты поешь в уединенье,
В уголке укромном сада:

«Сад тенистый, сад зеленый!
В прошлой жизни это было —
Юной девушке влюбленной
Здесь чинара тень дарила!

Скрипни, буковая дверца,—
Ждет пчелу цветок медовый,
Но тревожно бьется сердце:
Покарает муж суровый».

Слыша песню Гончи-бегум,
Ворон каркнуть не решится:
Под осенним черным небом
Ртвели твой не повторится,

Сад не станет прежним садом,
Обескрылевшая птица!
Роза, сломленная градом,
Знай: любовь не повторится!

                  ____

Спой, татарка, спой, моя отрада,
На закате солнечного дня!
Ты столу накрытому не рада,—
Может быть, в обиде на меня?

Рвешь силки… Какая гибкость в теле!
Скушай персик, юная лоза,
Пусть в глазах запрыгают форели,
Заискрятся радостью глаза!

Муж придет — безделица, пустое,
Не в новинку мне кулачный бой:
Я бывал за смертною чертою,
Омывал лицо живой водой, —

Пусть придет, кедровая дубина,
Грубияна живо проучу,
Ханского заносчивого сына
Отучу топтать мою бахчу…

…Но поет татарка молодая
Мне о горном срезанном цветке,
Что лежит на камне, увядая,
Пропадая в грусти и тоске.

Значит, поздно? Счастья быть не может?
Я, отшельник, беден и смешон,
Но твои глаза меня тревожат,
Как щемящий колокола звон…

Я с тобою жребий твои оплачу
И тоску по воле разделю,
За своей спиной от горя спрячу
И стихом тебя развеселю.

Я цветок от жадных глаз укрою,
Огражу бахчу от грубых ног…
Оба мы несчастливы с тобою:
Твой защитник тоже одинок.

Гончу-бегум всем сердцем жалея,
Катину он не вспомнить не мог.
Мрак, ингурской волны ледянее,
Горькой тяжестью на душу лег.

Показалось — дарбази дымится.
Хлынул в голову жаркий туман:
Он увидел — в неволе томится
Катина, как царица Нестан.

Он курил, он вставал и ложился,
Он пытался волненье унять —
То к Ингури в мечтах уносился,
То в Ганджу возвращался опять.

Боль внезапно ударила душу —
Словно бросили камень в окно,
Взял перо — а рука непослушна,
Расплылось по бумаге пятно.

Он сквозь слезы прочесть не пытался
Кровью сердца написанных строк,
Два листа исписал — и поднялся,
Скомкал письма и спичку зажег…

Горстку пепла держа на ладони,
Он вздохнул глубоко — и запел,
И ответила роща на склоне,
И рассвет над горой заалел.

Писал он, что, когда твои глаза
Его души коснулись нежно-нежно,
Они внезапно стали цвета неба
И этот цвет переменить нельзя,
Что помнит он все муки, забытье
И за роялем пение твое.

И он писал: «Зачем тот синий цвет,
Песнь под сурдинку, бесконечность мигов,
Когда тобой в Ганджу отпущен с миром,
Но мира в мире мне отныне нет!

Так шелестеть деревьям удалось,
Как шепчешь ты, — бросаюсь я на шелест,
Как сокол с полувывернутой шеей,
Запутавшись в сетях твоих волос.

Да, твой манок меня зачаровал
И синевой глаза мои подернул!
И бьются соловьи в ночных потемках,
Друг друга убивая наповал.

Вокруг трава от крови их сыра,
Ты их бросаешь в бой движеньем перстня.
Со мной играет шальная твоя песня,
Как будто с тенью собственной серьга.

Сквозная алазанская лоза,
Жару и холод ты осилишь, стерпишь,
Твои глаза растут в траве на стеблях,
На дне ручьев лежат твои глаза.

А я, как дервиш, по земле хожу
И к истине дорогу проторяю,
Но по ночам с укором повторяю:
„Зачем тобой отпущен я в Ганджу!“

Среди чужой, крикливой толчеи
Ищу твой голос тихий и печальный.
Перебираю звезды машинально,
Как будто четки вечные мои…»

На ложе твоем прикорнули стихи,
Апрельских садов прикорнули метели.
Оденься туманом, как будто Метехи,
Созвездьями волосы туго стяни!

Но стягивать волосы не по тебе —
Тебе ни меня, ни тумана не надо,
Не надо ни рая, не надо ни ада,
Ни звезд, хоть останься всё небо во тьме.
Приданое ревности лучше сожги!
Пусть кончики пальцев легко и прозрачно
Ко лбу моему прикоснутся просяще
И скажут дрожаньем своим «помоги!» —

И я обыщу закоулки ночей,
Все руки о звезды себе исколовши,
И тихо приду к твоему изголовью
С охапкою хвороста лунных лучей.

Но каждый твой волос — как лунная нить.
Для этих волос мой подарок — он лишний,
Испевшейся птицей ночною, неслышной,
Из них я хотел бы гнездо себе свить.

Дорогу к тебе я найти не могу.
Но мягкой походкой, танцующей в листьях,
Ты бродишь в моем воспаленном мозгу,
Как будто по улочкам узким тбилисским.

На ложе твоем прикорнули стихи,
И радуги край за балкон зацепился.
И сам я сомнений своих застыдился,
Сомнения мне отпусти, как грехи!

Пускай на открытые раны мои
Прольются волос холодящие струи,
Пускай твое горло, свирелью воркуя,
Журчит, как журчат соловьи и ручьи.

Но это уже невозможно… В тоске
Я пел тебе песню блаженства и муки,
Но сумрак застиг меня на полузвуке,
И в ночи запутался я, как в силке.

Ну, здравствуй, Маико, любимая сестра!
Нет писем от тебя — а я всё жду и жду.
Красавица моя, поведай, будь добра,—
Всё так же ли цветешь в родном своем саду?

Ты любишь виноград — он здесь уже созрел!
Орехи, турачи — базар в Гандже богат,
Но что тебе прислать, я выбрать не сумел…
Вот, может быть, стихи тебя повеселят?

Я шелку бы купил — но здесь шелка в цене,
Твой рыцарь обеднел — уж ты его прости…
Пошли свой ясный взгляд сквозь толщу мрака мне,
Узилище мое хоть в мыслях навести!

Как там Тбилиси наш? Поговорим о нем
И вспомним тех друзей, что смутною порой,
Бесстрашные, ушли сражаться с Шамилем.
Их, верно, нет в живых, лишь тени над Курой?

Язвящие шипы вонзила в грудь тоска,
Всё нет и нет письма — должно быть, неспроста…
Мтацминда, как и ты, так страшно далека,
Кругом такая мгла, такая пустота!

Я горлицу мою глазами проводил —
Вспорхнула в небеса, проститься позабыв.
Стреножил я мечту, мне белый свет немил,
Сплю долго по утрам, я скучен и ленив.

Три слова напишу о радостях моих:
Лаваш, пити, гранат… Чего еще желать?
Известно всей Гандже: приезжий — не жених.
Коптит моя душа, ей больше не пылать…

Я ближним помогал в далекой жизни той —
Теперь живу легко, бегу от суеты.
Сестрица Маико, откликнись, ангел мой!
Как это хорошо, что есть на свете ты.

Твоя серьга приснилась ночью мне —
Порхающий над розой мотылек…
Я дверь свою успел закрыть во сне,
Чтоб сон волшебный улететь не мог.

Я с цинандальской розой говорил,
Я любовался гостьей дорогой…
Счастливец тот, кто губы остудил
В блаженный миг прохладною серьгой!

Вновь ранил душу дивный голос твой,
Хоть связь сердец распалась так давно!
…Бараташвили грустен над Курой —
Без Катины в душе его темно…

Движенье брови ранило меня,
Настигла взгляда ясная стрела,
Я в дикой скачке запалил коня —
Умчалась лань — она быстрей была!

Я неземным внимал колоколам,
Когда твои мне слышались шаги,
Гудела ночь — немолчный звездный храм,
Луна желтела отблеском серьги…

Коптит светильник… Встану погашу!
Лоб остужу стеклянным льдом окна,
Я тень твою остаться упрошу,
Укрою буркой — пусть уснет она!

Твоя серьга приснилась ночью мне —
Порхающий над розой мотылек.
Я дверь свою успел закрыть во сне,
Чтоб сон волшебный улететь не мог.

Третий месяц бесцельно брожу по горам…
Кто завидует доле такой,
Я тому и ружье и раздумья отдам,
Лишь надежда пусть будет со мной.

Без любимой, без друга невесело тут,
Быстротечны суровые дни…
Здесь лягушки древесные ночью поют —
Как же мне надоели они!

Здесь кругом тополя, как на ястреба сеть,
Что-то злое с утра шелестят,
На болота Ганджи неуютно смотреть —
Как здесь только растет виноград?

Я терплю, но терпенье — натянутый лук,
Может лопнуть его тетива,
Участились разбой и насилье вокруг,
И неправда нередко права.

Просит помощи всё потерявший бедняк,
Только чем я ему помогу,
Если сам, как и он, я бездомен и наг,
Сам от горестной доли бегу?

Но кого упрекнуть? Не моя ли вина,
Что двойная мне жизнь суждена:
И в колодце луна, и на небе луна —
Так воистину где же она?

Тяжки цепи земли. Холодны небеса.
Перезрело созвездье души.
Жизнь, ты видишь — устала и гнется лоза,
Время ртвели уйдет, поспеши!

Как верить воркованию Корана?
Воистину безжалостен Аллах:
Гончар погиб негаданно-нежданно —
Он был накрыт лавиною в горах…

Он не лепил — он создавал посуду!
Ходил к Горе, сырую глину брал,
Месил и мял бесформенную груду,
Потом в печи изделья обжигал.

В сосуд готовый крикнет для забавы,
И тот ответит звонко гончару.
Как журавли, наивно величавы,
Его кувшины славились в миру,

Вино, искрясь, плескалось в тех кувшинах,
О них звенела добрая молва.
Мечтал гончар о крыльях журавлиных,
Его манила неба синева!

Он не взлетел — земля не отпустила:
На гордеца обрушилась Гора.
Хранит мечту безвестная могила,
Грустит родник над сердцем гончара!

Мой брат гончар! И я лежу недвижен,
Как тяжела лавина бытия!
Горит заря — но я зари не вижу,
Шумит тростник — его не слышу я!

Нам не хватило силы и удачи,
Мы для полета крыл не обрели…
О гончаре родник хрустальный плачет,
Грустят о нем кувшины всей земли.