Борис Пастернак - Лирика 30-х годов

Непогода моя жестокая[25],
не прекращайся, шуми,
хлопай тентами и окнами,
парусами, дверьми.

Непогода моя осенняя,
налетай, беспорядок чини, —
в этом шуме и есть спасение
от осенней густой тишины.

Непогода моя душевная —
от волны на волну прыжок, —
пусть грозит кораблю крушение,
хорошо ему и свежо.

Пусть летит он, взрывая бока свои,
в ледяную тугую пыль,
пусть повертывается, показывая
то корму, то бушприт, то киль.

Если гибнут, — то всеми мачтами,
всем, что песня в пути дала,
разметав, как снасти, все начатые
и неоконченные дела.

Чтоб поморщилась гладь рябинами,
чтобы путь кипел добела,
непогода моя любимая,
чтоб трепало вкось вымпела.

Пусть грозит кораблю крушение,
он осилил крутой прыжок, —
непогода моя душевная,
хорошо ему и свежо!

Меня застрелит белый офицер
не так — так этак.
Он, целясь, — не изменится в лице:
он очень меток.

И на суде произнесет он речь,
предельно краток,
что больше нечего ему беречь,
что нет здесь пряток.

Что женщину я у него отбил,
что самой лучшей…
Что сбились здесь в обнимку три судьбы, —
обычный случай.

Но он не скажет, заслонив глаза,
что — всех красивей —
она звалась пятнадцать лет назад
его Россией!..

Кавказ в стихах обхаживая,
гляжусь в твои края,
Советская Абхазия,
красавица моя.

Когда, гремя туннелями,
весь пар горам раздав,
совсем осатанелыми
слетают поезда.

И моря малахитового,
тяжелый и простой,
чуть гребни перекидывая,
откроется простор,

И входит в сердце дрожь его,
и — высоту обсеяв —
звезд живое крошево
осыплет Туапсе,

И поезд ступит бережно,
подобно босяку,
по краешку, по бережку,
под Сочи, на Сухум, —

Тогда глазам откроется,
врагу не отдана,
вся в зелени до пояса
зарытая страна.

Не древние развалины,
не плющ, не виадук —
одно твое название
захватывает дух.

Зеркалит небо синее
тугую высоту.
Азалии, глицинии,
магнолии — в цвету.

Обсвистана пернатыми
на разные лады,
обвешана в гранатные
кровавые плоды,

Врагов опутав за ноги,
в ветрах затрепетав,
отважной партизанкою
глядишь из-за хребта.

С тобой, с такой красавицей,
стихам не захромать!
Стремглав они бросаются
в разрыв твоих громад.

Они, тобой расцвечены,
скользят по кручам троп —
твой, шрамами иссеченный,
губами тронуть лоб!

Напиши хоть раз ко мне
   такое же большое
и такое ж
   жаркое письмо,
чтоб оно
   топорщилось листвою
и неслось
   по воздуху само.
Чтоб шумели
   шелковые ветви,
словно губы,
   спутавшись на «ты».
Чтоб сияла
   марка на конверте
желтоглазым
   зайцем золотым.
Чтоб кололись буквы,
   точно иглы,
растопившись
   в солнечном огне.
Чтобы синь,
   которой мы достигли,
взоры
   заволакивала мне.
Чтоб потом,
   в нахмуренные хвои,
точно
   ночь вошла темным-темна…
Чтобы все нам
   чувствовалось вдвое,
как вдвоем
   гляделось из окна.
Чтоб до часа утра,
   до шести, нам
голову
   откинув на руке,
пахло земляникой
   и жасмином
в каждой
   перечеркнутой строке.
У жасмина
   запах свежей кожи,
земляникой
   млеет леса страсть.
Чтоб и позже —
   осенью погожей —
нам не разойтись,
   не запропасть.
Только знаю:
   как ты не напишешь…
Стоит мне
   на месяц отойти —
по-другому
   думаешь и дышишь,
о другом
   ты думаешь пути.
И другие дни
   тебе по нраву,
по-другому
   смотришься в зрачки…
И письмо
   про новую забаву
разорву я накрест,
   на клочки.

Стране
   не до слез,
      не до шуток:
у ней
   боевые дела, —
я видел
   как на парашютах
бросаются
   люди с крыла.
Твой взгляд разгорится,
   завистлив,
румянец
   скулу обольет,
следя,
   как мелькнувши,
      повисли
в отвесный
   парящий полет.
Сердца их,
   рванув на мгновенье,
забились
   сильней и ровней.
Вот это —
   и есть вдохновенье
прилаженных
   прочно ремней.
Казалось:
   уж воздух их выпил,
и горем
   примята толпа,
и вдруг,
   как надежда,
      как вымпел,
расправился
   желтый тюльпан!
Барахтаться
   и кувыркаться
на быстром
   отвесном пути
и в шелковом
   шуме каркаса
внезапно
   опору найти.
Страна моя!
   Где набрала ты
таких
   нерассказанных слов?
Здесь молодость
   бродит крылата
и старость
   не клонит голов.
И самая ревность
   и зависть
глядят,
   запрокинувшись,
     ввысь,
единственной
   мыслью терзаясь:
таким же
   полетом нестись.

Смотри! Обернись! Ведь не поздно.
Я не угрожаю, но — жаль…
И небо не будет звездно,
и ветви остынут дрожа.
Взгляни, улыбнись, еще встанешь,
еще подойдешь, как тогда.
Да нет, не вернешь, не растянешь
спрессованные года!
И ты не найдешь в себе силы,
и я не придумаю слов.
Что было — под корень скосило,
что было — быльем поросло.

Ты меня смертельно обидела,
Подождала, подстерегла,
злее самого злого грабителя
оглушила из-за угла.
Я и так и этак прикладываю,
как из памяти вырвать верней
эту осень сырую, проклятую,
обнажившую все до корней.
Как рваный осколок в мозгу,
как сабельную примету,
я сгладить никак не могу
свинцовую оторопь эту.

От ногтя до ногтя, с подошв до кистей
я все обвиняю в тебе:
смешенье упрямства и темных страстей
и сдачу на милость судьбе.
Я верил, что новый откроется свет —
конец лихорадки тупой,
а это — все тот же протоптанный след
для стада — на водопой.
Так нет же! Не будет так! Не хочу!
Пусть лучше — враждебный взгляд.
И сам отучусь, и тебя отучу
от жалоб, от слез, от клятв.
Прощай! Мне милее холодный лед,
чем ложью зажатый рот.
Со мною, должно быть, сдружится зима
скорее, чем ты сама.
Прощай! Я, должно быть, тебя не любил
Любил бы — наверно, простил.
А может, впустую растраченный пыл
мне стал самому постыл.