Александр Твардовский - Василий Тёркин
В некоторых кульминационных местах (главы: «В наступлении», «На Днепре» и др.) патетический мотив строчка за строчкой, строфа за строфой на едином дыхании неудержимо ведет, набирая такую силу и красоту, что невольно возникает мысль о музыкально-симфонической природе такого поэтического взлета… Неоднократно, в разных местах, как тема в симфонии, возникает воспоминание о лете 1941 года и варьирующийся рефренный мотив: «…где она, Россия, // По какой рубеж своя?»
Говоря о музыкальности, как одной из основ поэтики А. Твардовского, В. Б. Александров105 подмечает, что поэт и своего героя наделил способностью музыкой передать значительное и глубокое содержание, эквивалентное «лекции»:
Ничего, что я в колхозе,
Не в столице курс прошел.
Жаль, гармонь моя в обозе —
Я бы лекцию прочел.
«Книга про бойца» — глубоко народное произведение, и с этим связан его фольклоризм. Твардовский не боится введения условно-сказочного образа Смерти, как бы привидевшейся больному сознанию тяжелораненого. Подобные условности вводил он и раньше, в сказочном обрамлении «Страны Муравии», и позже — в сатирической поэме «Теркин на том свете». В своей «Автобиографии» поэт объяснил это так: «Пристальное знакомство с образцами большой отечественной и мировой поэзии и прозы подарило мне еще такое «открытие», как законность условности в изображении действительности средствами искусства. Условность хотя бы фантастического сюжета, преувеличение и смещение деталей живого мира, в художественном произведении перестали мне казаться пережиточными моментами искусства, противоречащими реализму изображения».106 Всё, что происходит в главе «Смерть и воин», легко переводится в реалистический и правдоподобный план — как поток переживаний раненого бойца, находящегося на грани жизни и смерти.
Традиция народного творчества и классической русской литературы, энергия стиля произведения определили афористичность, пословичность, смысловую емкость и меткость многих его формулировок: «Не гляди, что на груди, а гляди, что впереди»; «зол мороз вблизи железа», «Береги солдат солдата»; «Дальше фронта не пошлют»; «Кроме радио, ребята, близких родственников нет» и т. п. Слова Твардовского: «Ради жизни на земле» — разошлись по свету и стали названием газетных статей, книг, радиорередач, кинофильмов.
Это свойство произведения стало ощущаться еще в разгар Великой Отечественной войны. Фронтовик А. Родин писал: «…Когда мы одними из первых форсировали Днепр, многие приговаривали, подбадривая друг друга: «Переправа, переправа, берег левый, берег правый».107
«О доходчивости стихов «Василия Теркина», — писал другой участник войны, Г. Е. Шелудько, — красноречиво говорит то обстоятельство, что почти каждый боец повторяет их наизусть во время отдыха, похода, боя. В часы ночного затишья, когда, уставшие, мы укладываемся спать, часто можно услышать стихи о шинели, а во время бомбежки или сильного минометно-артиллерийского обстрела противника — нередко словами Теркина в шутливом тоне бойцы ведут рассуждение о «сабантуях».108
Не случайно «Книга про бойца» оказывается близкой таким народным произведениям, как знаменитая сказка П. П. Ершова «Конек-Горбунок», из которой в произведении А. Твардовского есть ряд очевидных реминисценций:
Есть войны закон не новый.
В отступленье ешь ты вдоволь,
В обороне — так ли сяк.
В наступленье — натощак.
(Ср. в «Коньке-Горбунке»:
У крестьянина три сына:
Старший умный был детина,
Средний сын и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.)
Или:
Это присказка покуда,
Сказка будет впереди.
(в «Коньке-Горбунке»:
Это присказка: пожди,
Сказка будет впереди.)
В главе «Генерал»:
Заглянуть в глаза, как другу,
И пожать покрепче руку,
И по, имени назвать,
И удачи пожелать…,
(Ср. в «Коньке-Горбунке»:
…Молодцом его назвал
И «счастливый путь!» сказал.)
Еще ассоциируется с ершовской сказкой:
На войне, как на привале,
Отдыхали про запас,
Жили, «Теркина» читали
На досуге…
(В «Коньке-Горбунке»:
Попивали мед из жбана
Да читали Еруслана.)
Отец поэта, деревенский грамотей, наизусть помнил почти всего «Конька-Горбунка»,109 и конечно, Твардовский рано познакомился с этим произведением. Но реминисценции из сказки Ершова в «Книге про бойца» стали возможны потому, что «Конек-Горбунок» вырос из тех же фольклорных мотивов и фольклорной фразеологии, которые впитывал в себя и «Василий Теркин».
Поэма и внешне построена как своеобразная сказка, на что указывают, в частности, время от времени вводимые в текст типично сказочные стилистические фигуры:
Ехал близко ли, далеко —
Кому надо, вымеряй…
Или прямые обращения к читателю (слушателю) по поводу дальнейшего порядка повествования, просьба к читателям дать «отдохнуть» («вздохнуть») и т. п. В начале главы «От автора», вводившей вторую часть, есть указание на старинную сказку, аналогичную поэме о Теркине:
Дай вздохнуть, возьми в догадку:
Что теперь, что в старину —
Трудно слушать по порядку
Сказку длинную одну…
Поэт, таким образом, сам воспринимал свое творение как подобие старинной народной сказки, сказок Пушкина, Ершова и т. п.
В статье Твардовского «Как был написан «Василий Теркин» превосходно сказано о фольклоризме «Теркина»: вышел из «полуфольклорной современной стихии» и сам порождает ее в свою очередь. — «Откуда пришел — туда и уходит». — Да ведь это же можно сказать и о «Горе от ума», «Коробейниках» — о самых высоких произведениях мировой художественной классики.
С этими последними у «Василия Теркина» тоже немало общего. Как во всяком значительном и самобытном произведении, традиции русской классики в «Книге про бойца» органически усвоены, но могут быть усмотрены в ряде мест. Вот при форсировании Днепра
…ребятам берег правый.
Свесил на воду кусты…
— разве это не сродни образам древних былин и «Слог ва о полку Игореве», где природа участвует в судьбах людей и в человеческих битвах?
Особенно значительна у Твардовского, в частности в «Василии Теркине», традиция Пушкина. Пушкинское в поэме сказывается прежде всего в простоте, легкости и естественности стиха, а также в лирических отступлениях автора по поводу своего героя и вообще — действительности, по поводу литературы, читателя и т. п. В «Теркине» осуществлен пушкинский (ср. в «Евгении Онегине») отказ от чисто эпического повествования и подключение самого автора к размышлению и действию на страницах произведения. О «зависимости Твардовского от Пушкина», которая «глубже и шире, чем может показаться», в 1946 г. писал Н. Вильям-Вильмонт, что «озорные, умные, «онегинские» нотки слышатся и в лирических отступлениях «Василия Теркина»».110 С еще большей наглядностью эта традиция сказалась в поэме лирических раздумий — «За далью даль» (1950-1960).
Принадлежность к «пушкинской школе» для самого Твардовского было высочайшей оценкой, о чем сам он писал в некрологической статье об Ахматовой.111
Пушкинские стихи открывают заключительную главку поэмы:
«Светит месяц, ночь ясна,
Чарка выпита до дна».
В «Книге про бойца» они не представляются инородными, и если бы не кавычки, их цитатный характер мог бы остаться необнаруженным.
* * *
Историко-литературную судьбу «Василия Теркина» в читательском восприятии и в литературной критике с полным основанием называют триумфальной, счастливой. С самого начала, когда только несколько глав первой части напечатаны были во фронтовой газете и в журнале «Красноармеец», автор записал в рабочей тетради: «Дорого то, что люди, что более узнают ее, то более хорошо к ней относятся (Маршак, Фадеев, «Красноармейская правда» и др.)».112
Особенно близка и дорога эта книга бывшим фронтовикам — боевым товарищам «Теркина», которым, как предвидел Твардовский еще в 1942 году, —
…так сладко
Будет слушать по порядку
И подробно обо всем,
Что изведано горбом,
Что исхожено ногами,
Что испытано руками,
Что повидано в глаза…
Книгу Твардовского Л. Озеров удачно определил не только как книгу про бойца, но и как книгу для бойца, подспорье в жизни, солдатскую библию, «которую откроешь в любом месте, ткнешь пальцем и — читаешь».113
