Владимир Маяковский - Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926
Озлобленный и униженный, я расстелил мой каучуковый таз-ванну, тяжелыми шагами пошел в уборную и, не доходя до прислужьей комнаты, крикнул в пространство:
— Ведро холодной воды в 16-й номер!
Возвращаясь из уборной, я вдруг встал. Встал, как вкопанный. Несся смех. Этот смех несся из моего номера. Я поднялся на цыпочки и пошел, как лунатик, к цели, к щели. Я хочу видеть того, я хочу пожать руку тому, кто сумел рассмешить эту памятниковую женщину.
Завистливый, уткнулся я в дверную расселину. Женщина стояла над моим каучуковым тазом, женщина уперлась в таз слезящимися от смеха глазами и хохотала. Хохотала так, что по ванной воде ходили волны, и не свойственные стоячим водам приливы и отливы роднили таз и море.
* * *В этот день я понял многое: и трудность писательского ремесла, и относительность юмора.
[1926]
Другие редакции
Мелкая философия на глубоких местах*
Превращусь
не в Толстого, так в то̀лстого, —
ем,
пишу,
от жары балда.
Кто над морем не философствовал?
Вода.
Вчера
океан был злой,
как черт,
сегодня
смиренней
голубицы на яйцах.
Какая разница?
Все течет…
Все меняется.
Рассыпается волна
и опять взбухать.
Горою кажется
на этаком расстоянии.
Тут и водоросль,
и вода,
и прочая труха —
обрастание!
Есть у воды своя пора,
часы прилива,
часы отлива.
А у Стеклова
вода
не сходила с пера.
Несправедливо.
Дохлая рыбка
плывет одна.
Висят плавнички,
как подбитые крылышки.
Плывет недели,
и нет ей ни дна,
ни покрышки.
Волны
друг друга
лупят плашмя́.
И так и этак,
то всыпят, то высыпят,
и вновь водословят,
звеня и шумя…
Диспут…
Это кит, говорят.
Возможно и так.
Вроде рыбьего Бедного —
обхвата в три.
Только у Демьяна
усы наружу,
а у кита
внутри.
Годы — чайки.
Вылетят в ряд —
и в воду —
брюшко рыбешкой пичкать.
Скрылись чайки.
В сущности говоря,
где птички?
Я родился,
рос,
кормили соскою, —
жил,
работал,
стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
острова.
Этот стих — скелет, который может и должен обрастать при моей помощи и вашей, товарищи поэты, мясом злободневных строк. Так строки про «обрастание» и «диспут» — новы. Другие — устаревшие — вычеркнуты. Таковым скелетом, например, была моя «Схема смеха».
В. М.
Приложение
Коллективное
Первый Первомай*
В Америке
сорок годов назад,
когда в России
еще не светало,
уже яснели
рабочие глаза
на жирную
власть капитала.
В штате Техасе
и в штате Миссури,
там, где уголь,
нефть и руда,
глухо копились
рабочие бури
в Американской
Федерации труда.
Раньше,
с буржуем боясь задираться, —
с зари до зари
работал бедняк.
Но вот,
решил Совет Федерации:
восемь часов
рабочего дня!
Новым порядком
старый ломая,
чтоб право на отдых
добыть труду,
решили бороться с первого мая
в восемьдесят шестом году.
Хозяевам
внове такая отвага;
стремясь забастовку
сломить вконец,
против рабочих
ими в Чикаго
были пущены штык и свинец.
Тогда-то,
запомнив кровавую баню,
узнавши,
как пули
звенят и свистят,
рабочие
снова
без колебанья
за павших
поднялись
два года спустя.
Их масса
меньше уже слоится,
гудки к забастовке
дружнее гудут:
назначил стачку
конгресс в Сан-Луи́се
на 1-е мая
в 90-м году.
Хоть это и было
событием местным,
волненье рабочих
росло и росло,
и стало
далёко повсюду известным,
и красным
сделалось
это число.
Из штата в штат
его переносят
сутулые плечи
борьбы и труда, —
и вот —
и в Детройте
и в Иллинойсе
сгасают мартены,
молчат привода.
В Париже
за год до этого срока
был созван
международный конгресс.
В нем —
гнева рабочего
будущий рокот,
он —
бури грядущей
дыханьем согрет.
Здесь классовый разум
взвивал
свое пламя,
пути освещая
великой вражде:
на нем —
знаменитейшими умами
представлены силы
тогдашних вождей:
Из Франции —
Гэд;
от Германии —
Бебель;
от Австрии —
Адлер;
суровая рать;
и наши
российские
топи да степи
Плеханов с Лавровым
пришли представлять.
И по предложенью
француза Ляви́ня,
чтоб воля трудящихся
стала видней,
Конгресс
постановление принял
о международном
рабочем дне.
А так как сказано
было выше,
что к 1-му мая
призвал Сан-Луи́с, —
решили,
чтоб всюду рабочий вышел
в тот день
демонстрировать
силы свои.
Француз Трессо́
сказал, что постольку
манифестации
хороши,
поскольку
всеобщая забастовка
мир
буржуазии
устрашит.
И вот,
когда — казалось бы — вспыхнет
в рукоплесканиях
бурных зал,
от Германии
Вильгельм Либкнехт
вышел
и слово «против»
взял.
Он — был против
немедленных действий,
против
возможности их провести.
Так
на заре партийного детства
порыв борьбы
осторожно стих.
Либкнехт искренне
предан долгу,
давит собрание
доводов пресс,
и —
всеобщую забастовку
большинством
отвергает конгресс.
Красный флаг
над миром вздымая,
свежий ветер
повсюду струя,
все же роди́лось
Первое Мая —
праздник рабочих
во всех краях.
Но —
постановленье конгресса —
как над ним головы ни ломай, —
отвергнувши стачку,
лишило веса
в первые годы
Рабочий Май.
Ему суждено
еще долго остаться
мирной маевкою
у леска…
Но даже и этаких
манифестаций
мир буржуазный
не допускал.
Везде шуцмана,
жандармы,
констэбли,
рабочих
расстроив,
сквозь ряды
бегущие толпы
косили, как стебли,
чтоб после
над ними ж
строить суды.
В Европе
в течение первых лет
кой где лишь
гремят первомайские
песни.
В Германии —
праздник сведен на нет:
на то воскресенье,
празднуй «воскресник».
Чтобы
не прерывать на богатых работ,
чтоб
не дремало в котлах кипенье,
переносят
от сред и суббот
1-е мая на воскресенье.
В Англии
действуют
доводы те же:
нельзя допускать
рабочий прогул,
праздник рабочий
и здесь обезврежен
на радость
классовому врагу.
И только по Австрии
волнами стачек
рабочий протест
разливался горячий.
Вот он —
первого мая исход:
Первое Мая
в первый год.
Теперь посмотрим —
что было в России.
Еще не проснулся
огромный край,
в нем
рабочий
еще бессилен
и так же бессилен
1-й Май.
Но, как ни крепко
жандармы держали
Россию
под властью слепой и тупой,
лозунг
«долой самодержавье»
взлетает вскоре
над майской толпой.
И чем в России
мрачней и беднее,
чем больше
смяли
рабочих права —
тем чаще
горят и трепещут над нею
в процессиях майских
эти слова.
И вот в девятьсотом,
вспыхнувши ярко,
казацкою лавою
окаймлен,
встает
железнодорожный Харьков,
из красных рубашек
наделав знамен.
За первою вспышкой —
вторая и третья.
Тифлис и Варшава,
Минск,
Батум.
Ими
Россия готовилась встретить
славные битвы
в пятом году.
Год
незабываемый этот
рабочим запомнился
хорошо…
И говор про русский
действенный метод
майской грозой
по Европе прошел.
И
хотя во 2-м Интернационале
«покорность судьбе»
была привита —
станки
мертво̀ по заводам стояли,
и красный флаг
в городах трепетал.
С годами
крепла
закалка суровая,
окончены дни
страды боевой.
Теперь,
у леса
полян не своровывая,
открыто празднуем
праздник свой.
Но, выйдя на улицу,
мы вспоминаем,
что чем рабочих
ряды тесней,
чем больше их сдвинуто
Первым маем,
тем ближе
планета
к рабочей весне.
Напрасны
в Европе
цепи тугие,
напрасны
крепкие двери тюрьмы:
мы знаем,
сделают то же другие
в каждой стране,
что сделали мы.
Пусть пролетарии,
в майском потоке,
в общем движеньи
силу растя,
припоминают,
что здесь,
на востоке,
вместе шагают
Май и Октябрь.
Четок их шаг
и песня вольна —
слушай ее,
за страною страна,
Жуликам наций
разнообразных
не по душе
пролетарский праздник.
Для жен их пудреных,
одеколонных —
мало поэзии
в наших колоннах.
Но, плечи сомкнув,
за рядом ряд —
идет к победе
пролетариат.
Нэпманы смотрят —
щурятся еле:
«Эти процессии
нам надоели,
как в позапрошлом
и прошлом
годе,
ходят,
глазами мозоля,
и ходят».
Мимо их злобы,
за рядом ряд —
идет к победе
пролетариат.
Графы,
маркизы,
бароны,
синьоры,
скройтесь скорее
в семейные норы!
К яркому солнцу
зрачки ваши слабы,
ниже надвиньте
цилиндры
и шляпы.
Полымем вея,
за рядом ряд —
идет к победе
пролетариат.
Лица заройте
в квартирные плюши,
уши
заткните
плотнее и глуше!
Чтоб
ни одной не осталось
щѐли —
окна пускай
занавесит челядь.
В ногу шагая,
за рядом ряд,
идет к победе
пролетариат.
Слушайте, лорды,
банкиры,
синьоры!
Вам не в помощь
замки́ и затворы.
В сейфы запретесь
тройными ключами —
солнце прощупает
сейфы лучами.
Слишком упорно,
за рядом ряд —
идет к победе
пролетариат.
Этот затвор
не надежен,
не крепок;
лучшая крепость —
в фамильных склепах.
Там, превращаясь
в пепел и в плесень,
этих
вы не услышите
песен.
Там не слыхать,
как
за рядом ряд
идет к победе
пролетариат.
Там,
средь могильного
тлена и праха,
успокоенье —
от злобы и страха.
Можно грозиться,
челюсть ощерив:
солнце
не тронет
оскаленный череп.
Вас,
отошедших
в наследное лоно,
майская
даже не вспомнит колонна.
Путь свой наметив,
за рядом ряд —
движется дальше
пролетариат.
Ты же,
земля заалевшая,
здравствуй,
здравствуй
и властвуй!
Жги границы
стран и наций,
огонь демонстраций.
Выше краснейте,
лучи и знамена,
вал повернувши
многоремённый.
Год за годом,
за рядом ряд —
шествуй,
победный
пролетариат!
[1926]
