Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Задвижку снять — дверь отойдет сама.
Он вслушался. Снаружи — полутьма.
Висит лампешка желтым пустяком
И тлеет на шнуре под потолком.
Безлюдно. Тихо в этом малом мире,
По лестнице безмолвный поворот.
Пора идти. И он сейчас уйдет,
Вот только двери запереть в квартире,
Вот лишь записку положить опричь
Настольной лампы, чтобы углядели:
«Ушел туда, куда вы не хотели,
Чтоб я ходил». И подписать: «Ильич».
Теперь быстрей. Сейчас он облачится
В невзрачное пальтишко поржавей,
Надвинет чью-то кепку до бровей
И так стремглав по лестнице промчится,
Что даже Рахья, [67] молчаливый страж,
Не сдержится и попеняет строго,
Мол, если в темноте тут сломишь ногу,
Так ведь не доберешься никуда ж.
И пусть пеняет. Спутник он надежный.
Всё будет ладно. Нет пути назад.
Они вдвоем пройдут весь Петроград,
Предчувствующий, грозный и тревожный.

Скорее в Смольный. Там друзья, там ждут.
Настал дерзанья день, пришел последний срок.
Там надобны души неимоверный труд
И ясность виденья, отточенная впрок.
И он, неся в себе огромной массы сдвиг,
Принявший на себя людских мильярды вольт,
Идет сквозь Петроград, как через материк,
На свой бессонный пост, где гроз всемирных
                                                                           пульт.

Не хочет сдаться даль. Увяз на месте час.
Заборы. Ветер. Снег. Квартал, еще квартал.
Те, кучкой шли, — прошли. Трамвай
                                                          проскрежетал.
Но вот проспект вильнул и отщепился прочь.
Литейный мост привстал, Литейный мост осел.
Никто ничем нигде в решающую ночь
Дорогу преградить не взялся, не посмел.
Как сдуло за угол крикливых юнкеров,
Качнулся вбок дозор солдатский на мосту.
Вот-вот увидит он сияние костров,
От окон Смольного гонящих темноту,
Волнуясь, перейдет всю площадь напрямик
Туда, где средь шеренг рокочет броневик,
Где сполохи кудель нависших туч багрят,
Где пушки у ворот сторожкий держат ряд.
Там, где река людей, соединясь, растет,
Расступятся пред ним крутые патрули,
И в революции гудящий штаб войдет
Ее верховный вождь, восставший сын Земли.

Он с нами шел, еще наполнен гулом,
Тем гомоном прекрасным и могучим,
Каким его на площади встречала
Ликующая, шумная толпа.
Он с нами шел, и радость в нем играла,
И буйно билась, и ключом кипела,
В глазах сияла, на устах светилась
И пряталась под темными усами,
Выплескиваясь из-под них усмешкой.

Он с нами шел, еще не наглядевшись
На краски человечьего потока,
Что золотом, багрянцем, синевою,
Неукротимым радужным цветеньем,
Весенним бело-розовым расцветом
По многозвучным улицам Софии
Струился бесконечно вдоль трибуны.
Он жадно, щедро и самозабвенно
Душой вливался бы в другие души,
Тонул бы взглядом в каждом добром взгляде,
И пожимал бы трудовые руки,
И всех детишек к сердцу бы прижал.
Ведь это шли его родные люди,
Его народ, свободный и красивый.
Страна справляла торжество свободы,
Болгарского раскованного слова,
Болгарского старинного писанья
В день, посвященный письменности, в день
Кирилла и Мефодия. Народ
Впервые за минувшие столетья
Слил воедино слово и свободу
В один высокий, славный, неделимый,
Победный, светлый, всемогущий гимн.

Он с нами шел. Нас — несколько посланцев
На праздник из Советского Союза,
И все мы, так же как хозяин наш,
Растроганно, взволнованно, счастливо
По парку шли, вослед за Димитровым,
В порывистую вслушиваясь речь.

Цвели сереброствольные платаны,
Веселой рябью запятнав аллею,
Серебряно дрозды перекликались,
Серебряно поблескивали нити
Седых волос, как бы вплетенных в волны
Откинутой свободной львиной гривы.
Он шел стремительно. Он счастье нес в себе.
Светился победительною силой
Красивого болгарского мужчины,
Отважного, запальчивого мужа
Больших советов и великих битв.

Он говорил. Души его волненье
И страстность Прометеева его
Ложились рассудительно и мудро
В простые, неприкрашенные фразы
Из точных и прямых, непышных слов,
Таких же беспредельно человечных,
Как этот человечный человек,
Который стал за жизнь свою легендой,
Но памятником собственным не стал.
Он говорил о чудотворстве слова,
О письменности несравненной силе,
О свете поэтического взлета
И о стихах, насущных, точно хлеб.
Употребляя имена родные,
Он их назвал созвездьем побратимства —
Мятежный Ботев, Пушкин и Шевченко,
Предвестники той радости великой,
Когда народы, распри позабыв,
Одной семьею станут. Он сказал,
Что счета нету им, искристым граням
Прекрасного алмаза языка,
Который чист и тверд, как дух народа,
Затем что он рожден в его глубинах.
В них разгорелся, спекся, прояснился,
Набрался силы тот алмаз священный,
Примета и прикраса всех племен.

Я ликовал, прислушиваясь к речи,
Что гордо раздавалась вкруг меня,
Предчувствуя, каким широким светом
Пойдет греметь торжественный язык,
Написанный узорами Кирилла
На пурпуре развернутых знамен.
Когда за стол, украшенный цветами,
Уселись мы, чтобы отметить праздник,
Он поднялся, вином наполнил кубок,
И вспыхнуло костром оно в кристалле,
Поднял его и осушил до дна
За слово нашей правды человечьей,
Святой навеки и простой навеки,
Как свет, как жизнь, как воздух, как свобода.

Я захлебываюсь. Я падаю. Я задыхаюсь.
Под их обвалом, под их неоглядностью.
Я к ним прислушиваюсь. Я в них вживаюсь
с пытливой тоской, с ненасытной жадностью.
И меня словно сковывает онемением
от ясновиденья горькой их участи,
ибо не стали они ни тенью, ни тленьем,
а легли в основанье моей живучести.
Я их касаюсь касаньями алчными,
мерю их зорями яркими, мерю их ясностью вечера,
сердце свое пронзая, словно лучами глетчера,
копьями острыми и прозрачными.
Из нор, из щелей сознания, из смутного мрака
                                                                         нежности
они сквозь меня прорастают своими острыми
                                                                          лезвиями,
обжигающими, как зной, и, как снег на вершинах,
                                                                           трезвыми
в самоуверенной власти и неизбежности.
Их не развеешь годами, тревогами,
не распугаешь ветрами страдания,
круто встают над моими дорогами
воспоминания, воспоминания…
Кручи, утесы, вершины в низком склонились
                                                                         поклоне,
свод тишины высокой, снег на тенистом склоне,
вечности белые храмы, горы Кавкасиони!
Кланяться вам, и грезить о вас, и куда от вас
                                                                          деться?
Век сухие скорлупки разрываю я исступленно,
чтобы, как в лики легенды, благоговейно
                                                                  вглядеться
в вопиющие взоры Марики, в онемевшие очи
                                                                        Симона.

Ты не забыл ее, Симон? Ты не забыл?
Дул жаркий ветер. День удушлив был.
Лучи дробились горной крутизной.
Кругом безмолвие. Безмолвие и зной.
Бывает так лишь в странном диком сне —
ты бредишь и пылаешь, как в огне,
и ужас вдруг,
и широко вокруг
крутой и острый горизонт недобрый,
и по зубцам, по склонам, там и тут,
зловеще и запутанно ползут
тропинки серо-желтые, как кобры.
Такую цепкость, липкость, духоту
в заклятье страшном, в тягостном бреду,
пожалуй, вы почувствовать могли бы
на гребнях тех горбов
проемы тех гробов
и травы, вросшие в базальтовые глыбы.
Жилищ погибших прах, реки умершей шов,
столетьями обглоданные суши,
дудчатые мослы, невидимые души,
преддверье Азии, ее живых песков.
Ты не забыл? Ты не забыл, Симон?
Тропа вильнула за скалистый склон
и нам в глаза швырнула под уклон
живое огнедышащее пламя,
и пламя заплясало перед нами,
в виски ударил нестерпимый жар,
и нас ошеломил его удар,
столь неожиданный, столь нанесенный вдруг.
И нас пронзил таинственный испуг.
Мы замерли.
                         А из-за поворота
возник тревожно и неотвратимо,
не оглянулся и промчался мимо
язык огня, пурпурный вихрь с разлета.
Ее одежд багрец и позолота,
и бронзовая мощь нагих ступней,
и пальцы длинные в игре камней
и драгоценности, звенящие на ней,—
промчалось мимо нас загадочное что-то.
Прошитый золотом багряный шелк тиары
не уставал пылать и шелестеть.
Карбункулы, цехины и динары,
запястий грубых бронза или медь.
Всё это пробренчало, прозвенело,
провеяло, промчалось мимо нас,
и жаркий отблеск меди не погас,
он словно влился внутрь наших глаз,
в воображенье наше, в кровь и в тело.
Что это было? Кто она была?
Невеста ли из курдского села?
Гонимая ль кипчакская блудница,
что на расправу сквозь столетья шла
и так и не могла остановиться?
Была в ней тайна, ярость, мощь веков.
Виденье вещее иль сон несносный?
Была ль то жрица хеттских пастухов
или Ормузда вестник венценосный?
Нам этого вовеки не узнать,
но пробужденным чувством ощущать,
как весть веков, как тайны торжество;
над пропастями, у отвесных круч,
прошло меж нами, словно яркий луч,
столь близкое чужое существо.

Да будет освящен наш скромный ужин
присутствием твоим, как с давних пор.
И тост про тишину — другой не нужен —
пусть прозвучит во мгле твоих священных гор.
Я мясо с дымом щедро разрезаю
и горькой травкой посыпаю сыр,
высасываю, словно выпиваю,
твоих прапредков лакомство — инжир.
Потом макаю свежую горбушку
в тобой воспетый некогда чихир
и вижу, как в менгрельскую избушку,
неся с собой поэзию и мир,
естественно, как в свой родимый двор,
ты входишь, всем смертям наперекор.