Евгений Клюев - Зелёная земля
и повторяли опять, по складам, спотыкаясь,
жизнь свою слева направо и далее прямо:
через всю эту сумятицу весь этот хаос -
мама же мыла и мыла несметные рамы.
Мама же мыла и мыла несметные рамы,
и проступал небосвод на стекле постепенно,
были такие высокие руки у мамы,
и на руках её пенилась белая пена…
* * *Обещала – мучительница, беспощадница -
развесёлое пряча лицо в колесо,
карусель обещала, что всё возвращается, -
и оно возвращалось, любезное Всё!
Выступали из памяти тропы заветные,
а по ним – из одной запылённой страны -
шли и шли драгоценные наши животные:
наши львы, наши волки и наши слоны.
И вокруг деревянной колонны с акантами
начинала кружиться, глазами блестя,
молчаливая девочка с белыми бантами
на понятливом пони с попоной в кистях.
И, держа на весу свою кружку пузатую,
где старательно пенился бронзовый эль,
засьшал карусельщик, накрывшись газетою,
забываючи остановить карусель,
а она повторяла, пророчица, умница:
догоняйте же, что ж вы… осталось чуть-чуть -
и грядущее с прошлым однажды обнимутся,
и их больше тогда уже не разлучить.
* * *А когда нас засыпет снегами
тот же самый минующий век,
чьи события мы отвергали,
потому что смотрели наверх,
мы забудем смиренные лица
наших близких и наших чужих,
мы разучимся дуться и злиться
и по улицам тёмным кружить,
мы помиримся с веком навеки
и, в объятья его заключив,
вместе вспомним случайные вехи
на дорогах ночных и ничьих:
тут стояла зима, там – утрата,
там – надежда, продрогшая вся…
Мы их не разглядели когда-то,
ни за что полюбив небеса.
* * *Вы не смотрите на меня – вы посмотрите на себя,
как вы прекрасны и умны, братья и сестры,
как много в вас ещё огня – вы не смотрите на меня -
и как крепка ваша броня, и танки быстры.
Вы посмотрите на себя: какая дружная семья,
какие яркие цветы у вас в петлице,
какая славная родня – вы не смотрите на меня, -
какие лица и какие небылицы,
какой у вас тяжёлый стяг, порядок в танковых частях,
и каждый миг, и каждый шаг овеян славой,
и как, спокойствие храня – вы не смотрите на меня, -
вы всё правее, всё сильней и всё счастливей.
Жаль, что мне эту благодать отсюда просто не видать,
а то бы я бы, разумеется, проникся
или пленился, без вранья – вы не смотрите на меня, -
благополучием и игрека, и икса.
Но вам должно быть всё равно, вы не печальтесь, вам должно
быть безразлично, где и как я, и зачем я:
седлая резвого коня, вы не смотрите на меня,
а просто следуйте-ка к пункту назначенья:
к своим высотам и богам, к своим далёким берегам,
меня оставив – верить в дао или в Будду
и в милость завтрашнего дня… вы не смотрите на меня:
я, в общем, выбыл – и теперь уже не вбуду
* * *Со стихами в голове -
ну а больше-то им… где же?
Не годятся для продажи
ни рисунки, ни стихи:
за них денег не дают,
за стихи и за рисунки -
помрачённые в рассудке,
они пляшут и поют.
Они пляшут и поют:
тари-рари, тари-рури,
я скачу верхом на буре -
во все стороны гляжу,
отойдите-ка на метр,
отойдите на два метра -
отойдите на два ветра,
на два облака назад!
В небесах они живут,
все стихи и все рисунки,
у них гордые осанки
и весёлые глаза,
и счастливая судьба
дурачка и ясновидца -
никогда не продаваться,
никогда и ни за что.
* * *Л. Б.
Воспоминанья были ветхи,
но с ними мы и не дружили:
мы рисовали на салфетке
грядущего черты чужие -
каким-то невозможно синим,
как водится у несчастливых,
и пахнул кофе керосином,
и явно не хватало сливок.
Вблизи – и всё-таки с изнанки
действительности – всё мелькали
три ютские официантки
цианистые, словно калий,
и, изучая эту живность
(ведь надо же так расплодиться!),
мы то смеялись, то страшились,
что нечем будет расплатиться.
Считали эре на ладони,
и перекрестья циферблата,
и слёзы на твоём подоле,
и были дерзки и крылаты:
не помню – птицы ль, тени ль, дети ль,
и кто бы знал, что был так близок
один невидимый свидетель,
желанья заносивший в список…
* * *Вот почти уже и не видна,
вот почти уже и не близка
занесённая снегом страна,
занесённая снегом строка.
И теперь ни за что не понять,
как там жизнь, как там наши дела
и куда путеводная красная нить
нас вела – и куда привела.
Не спеши умножать письмена,
ибо всем письменам грош цена,
ибо только бумага – стирай-не-жалей! -
и ценна: тем ценней, чем белей.
А потом, через несколько лет,
так и так мы проступим на свет -
словно знак водяной серебрясь сединой
на поверхности на ледяной.
* * *Очертания сказки больше уже не резки:
перепутал зонтики Оле-Закрой-Глазки -
и уже не припомнишь, что ты читал по-русски,
что по-датски, что по-немецки, что по-английски,
и уже не припомнишь, что ты читал по-птичьи -
что по-беличьи, что по-паучьи, что по-собачьи:
ничего не осталось – разве вот… многоточье,
но по этому следу не вычислить путь добычи.
Бродит память твоя по кругу и что-то мямлит,
пережёвывая остатки чужого спора -
ах, не хочет с тобой беседовать датский Гамлет
на родном языке для него чужого Шекспира!
И Такое со смехом рядится в Не-такое,
и трёхмерные судьбы становятся вдруг плоски,
и уводит в туман таинственный Оле-Лукойе
за собой простоватого Оле-Закрой-Глазки.
СКАНДИНАВСКИЕ ШАЛОСТИТорбен смиренный
Герр Торбен скакал на белом коне,
ни разу с судьбою не встретясь,
но ждала его гибель на дальней войне.
Что же нам делать с тобою, смиренный витязь?
Однажды, гуляя в чужой стороне,
наконец он встретил свою судьбу.
Судьба скакала на пегом коне
со звездою во лбу.
Что же нам делать с тобою, смиренный витязь?
«Я не знал, что в этих краях война,
не надета на мне броня,
но, судьба на пегом коне, ты вольна
на землю сбить меня.
И закончу я здесь молодые дни,
всем нам цена одна.
Но сперва ты мне, судьба, объясни,
чья это война?»
Что же нам делать с тобою, смиренный витязь?
И к нему подлетела одна стрела,
а потом другая стрела -
и они его выбили из седла,
хоть он крепок был, как скала.
И герр Торбен увидел тогда, что земля
его кровью обагрена,
и спросил судьбу – в упор, не юля:
«Чья это война?»
Что же нам делать с тобою, смиренный витязь?
И тяжёлое пушечное ядро
разорвало его нутро,
и герр Торбен увидел себя в небесах -
среди прочих погибших всех.
Там плыла луна со звездою во лбу,
от горячей крови пьяна,
и герр Торбен спросил, узнав в ней судьбу:
«Чья это война?»
Что же нам делать с тобою, смиренный витязь?
И летала по нёбу его душа
и не знала, куда ей пристать,
а все прочие души, рядом шурша,
ей твердили: тут благодать.
Но средь райских сине-зелёных трав
только вечно томилась она -
ибо землю покинула, не узнав,
чья была эта война.
Что же нам делать с тобою, смиренный витязь?
Гудрун и Дагмар
Так пели однажды, да больше не петь -
плетя подвенечное покрывало.
Свистит и ранит времени плеть.
И небо исчезло, как будто бы и не бывало.
Пели Гудрун и Дагмар, две птицы лесов,
Пели день напролёт, кружева побросав.
И небо исчезло, как будто бы и не бывало.
«Гудрун, Гудрун, неделя уже прошла,
и другая прошла, и стоят дела».
«Дагмар, Дагмар, напомни-ка мне припев
про нерадивых дев».
«Гудрун, Гудрун, в этом припеве слова -
они всем кружевам кружева,
Гудрун, Гудрун, мы ведь погибнем в ней,
в этой тонкости кружевной».
И небо исчезло, как будто бы и не бывало.
Прислали гонца, гонца из дворца -
спросить, далеко ль ещё до конца,
летит гонец, звенит бубенец:
госпоже пора под венец.
Такая вот счастливая весть:
уже в дороге заморский гость -
спешите, дескать, ловчее плесть,
оправдывать эту честь.
И небо исчезло, как будто бы и не бывало.
«Дагмар, Дагмар, месяц почти истёк
Дагмар, Дагмар, мы не успеем в срок,
Дагмар, Дагмар, молись, чтобы нам помог
наш златокудрый Бог».
«Гудрун, Гудрун, а помнишь тот переход:
на полтона вверх – и наоборот?»
«Ах, нет, я не помню тот переход
на полтона вверх – и наоборот!»
И небо исчезло, как будто бы и не бывало.
Уже примчалась, от гнева дрожа,
сама сиятельная госпожа.
Уже и плети пустились в пляс -
и смерть подкралась, и Бог не спас.
