Евгений Клюев - Зелёная земля
Обзор книги Евгений Клюев - Зелёная земля
Евгений Клюев
Зеленая земля
АНКЕТА ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Имя – так сказать, бремя… или же вымя,
что до фамилии с отчеством – тут увы:
те, что имели место, заменены другими,
выдуманными однажды из головы,
под настроенье: и всё-то под настроенье -
без настроенья строенья не возвести.
В общем, всё – липа, туфта, щебёнка, каменья…
почему-то не выброшенные по пути.
Помню над колыбелью весёлую фею-с…
с именем, значит, в руках – говорит, возьми.
Впрочем, не отзывался и не отзываюсь -
просто с тех пор неправильно называюсь
всякими обстоятельными людьми.
В имени – вымени – нет никакого проку:
выменял как-то на склянку пустую и на
не подошедшую к ней красивую пробку -
вот таковы и есть они, имена!
Надо бы – на солдатика или монетку,
но ни того, ни другого никто не давал,
дали воздушный шарик, да не удержал за нитку -
полный облом получился, полный обвал.
Стало быть, кто ты, и чей ты, и прочие трали-вали -
стоят недорого, и ничего в них нет.
Может, и хорошо бы, если бы меня звали…
но не зовут – никуда, уже много лет.
Ну, а тогда – Бог с вами, а также с нами,
во вторсырье сдаётся наш гордый «Варяг».
За исключеньем, конечно, того, если имя – знамя…
только вот с этим тут как-то совсем напряг.
ВозрастВидимо, возраст преклонный – птичка в летах.
Или же непреклонный… но это я так,
это я так – из некоего пижонства:
на воду, значит, не дул, но и не обжёгся,
то есть не то чтобы там уж… совсем простак!
Но это я так.
Возраст, когда на картине «Вечный покой»
видишь не реку, а только что за рекой,
и когда, в сотый раз перечитывая «Одиссею»,
вдруг говоришь себе: кажется, я лысею,
и Пенелопина верность – такой пустяк!
Но это я так.
Возраст, когда на признанье тебе в любви
ты уличаешь в глупости визави
и, приходя на свидание, вместо астры
даришь вдруг том с монологами Заратустры,
в астре внезапно увидев намёк на брак.
Но это я так.
Возраст, когда на показ парада планет
ты отзываешься вдруг громогласным нет
и когда народному шествию ты, затворник,
предпочитаешь судоку и свежий творог
или творог… с удареньем на двух местах.
Но это я так.
Возраст, когда конфеткою из дерьма
не обмануть: ах, детка, скушай сама,
и когда в ответ на слова: «Я о Вас наслышан», -
выбегаешь в сени к своим навострённым лыжам,
пуще жизни и смерти боясь лобовых атак.
Но это я так.
Возраст, когда и возраст уже не возраст,
а только небо – небо в высоких звёздах,
а только море – море в тарелке супа,
где утонуть бы – только, наверно, глупо:
вытащат всё равно… ведь у них черпак!
Но это я так.
ПолОх, не смешите, пожалуйста: я с бородою,
а борода бывает вы знаете у кого.
Я от неё, конечно, не молодею,
но насчёт пола… выгляжу стилево.
Если же кроме шуток, то, кроме шуток,
нету у нас ничего – разве печка на колесе,
ибо весь мир наш весёлый безалаберно шаток,
и ужасно мы в нём разнополые все.
Пол на поле, значит, и полом же погоняет -
и полами размахивают пальто!
Так что, если пробки перегорают и огня нет,
очень трудно диагностировать, кто есть кто.
Говорят: мужчина, а он алкоголик,
или женщина, а она трезва… -
вместо крестика иногда приходится ставить нолик
или вписывать какие-нибудь слова:
скажем, пол – «растительный», или, напротив,
он «геометрический», как узор…
впрочем, можно жизнь прожить – вообще не увидев
половины полов в упор!
Но на всякий случай я с бородою,
а борода бывает вы знаете у кого -
и от этого выгляжу под стать чародею,
то есть бороду использую целево
и брожу по свету – бородатым, весёлым,
извлекая из воздуха за сюрпризом сюрприз,
и кичусь перед всеми своим редкостным полом,
хоть ты тут застрелись!
А когда вечерами возвращаюсь по шпалам,
то задумываюсь – правда, далеко не всегда,
для чего нам пол и что будет с полом
в тех краях, откуда светит звезда.
Национальная принадлежностьТут всё захламлено и слишком много сложностей,
тут всё обломки и осколки, воют волки,
и магазин национальных принадлежностей,
и переполненные полки,
и непонятно, где у нас дневная выручка,
и сдача кончилась, и касса не фурычит,
и продавщица – хоть и западная выучка -
всё время врёт и только голову морочит.
Вчера татары прискакали на конях
и ускакали, увезя с собой коньяк,
а нынче утром два потомка Меровингов
сгрузили прямо магазина посреди
пятнадцать ящиков картонных бумерангов -
теперь их пруд пруди.
Да, персы некие уже давным-давно
свалили здесь не то сукно, не то рядно,
а греки – груду износившихся шезлонгов,
и слитки золота, и прочее руно.
Тут всё запущенно, пыль толщиною с палец,
и света нет, и на корню засох товар,
часы с кукушкою сто лет как надорвались,
кукушка сдохла, и кукует самовар.
Камин дымит, но до камина нету дела
ни продавщице, что внезапно охладела
тут ко всему, то есть ко всей этой фигне,
ни уж тем паче мне.
Я ненадолго тут: взглянуть, и удивиться,
и усмехнуться (дескать, вот ведь старый хлам),
и безмятежными очами очевидца
пошарить – в общем-то, лениво – по углам,
и, рассмеявшись, дать отсюда стрекача,
под роем стрел из басурманских луков горбясь.
Я кто… да тот, кто весь в бегах и чья
национальность неразборчива, как подпись.
Семейное положениеТакое вот положение, что как бы и… нет,
а было когда-то – да, но прошло без следа,
хотя, вероятно, где-то остался след.
Да некому больше по следу идти туда.
Такое вот положение: положили в чём был,
а был – в рубашке, не то б лежать нагишом!
Устроим поминки… нет, лучше устроим бал
тому, кто, живым уйдя, неживым ушёл.
Железные были кольца, но Генрих знал,
что кольца – они падут, как дадут сигнал:
и лопнули кольца все, кольцо за кольцом -
с хорошим концом.
Мы все тут одна, железная мы, семья,
мы все тут друг другу жёны или мужья,
но кольца нас держат, как Генриха, до поры…
до первой горы.
Повозку тряхнёт на горе – и падёт кольцо,
и больше друг друга уже не узнать в лицо,
и к нам подбежит прощаться наше вчера:
пора.
И солнце взойдёт, и уйдёт из-под ног земля,
мы все тут друг другу перекати-поля -
такое вот положение… нет корней,
и, в общем, неважно, кто кого мудреней.
Лошадка дорогу знает, лошадка ржёт,
а то, что когда-то жгло, уж давно не жжёт -
мы все тут друг другу забытые небеса
и старые адреса.
Хотя, вероятно, где-то остался след,
но я в этот след – ни-ни, ни одной ногой:
лежащий там клад оказался не мой клад -
такое вот положение, дорогой.
ОбразованиеОбразован из обычного пара и табачного дыма,
из старинной французской песенки, вроде frere Jacques,
из идеи о том, что не мы были изгнаны из Эдема, -
и на всё это сверху надет дорогой пиджак.
Длиннополость делает его похожим на саван,
но в карманах – всякая небесная благодать,
из которой я тоже, стало быть, образован -
как пить дать:
два стеклянных шарика, они влюблены друг в друга,
золотая тесёмка от подарка на Рождество,
непонятно чем и зачем исписанная бумага,
жестяной пропеллер – точнее, две лопасти от него,
маленький будда, найденный под ногами,
но улыбающийся во весь рот,
описание одного хитроумного оригами,
пустой блокнот,
телефонная карта от потерянного телефона,
лакричный кружок,
последнее предупреждение из Минфина,
пастуший рожок… -
и, как всегда, никаких документов,
подтверждающих, что я образован из этого всего,
но есть копенгагенский адрес двух уличных музыкантов,
готовых засвидетельствовать моё с ними родство,
то есть близость структур, то есть сотканность из материй,
хоть непрочных, но вечных – типа тщета, тоска.
Музыканты, кстати, считают меня аватарой
паровозного свистка.
Род занятийЯ занят тем, что я ничем не занят, -
так говорил один далёкий человек,
и тут, наверное, нужна теперь слеза – нет,
нужна улыбка и, быть может, взгляд навек -
наверх, имеется в виду…
А в общем, заводь,
укрытье, ниша и так далее-везде:
да чем же он там занимается, мерзавец,
в своём гнезде?
Небось, поёт, небось, живёт себе не тужит!
Так он и делает, позвольте доложить:
весь поднебесный капитал давно им нажит,
что до небесного – такого не нажить.
А больше что же доложить… да доложите -
до весу – скажем, вот хоть чайного листа:
а то, пожалуй что, беспечный небожитель
давным-давно поиздержался дочиста,
а то, пожалуй что, беспечный небожатель
сжал, что не сеял, и отныне уж не жать…
но жить-то надо – и печали умножитель
