Семен Надсон - Полное собрание стихотворений

Дурнушка! С первых лет над нею,
Как несмываемый позор,
Звучал всей горечью своею
Бездушный этот приговор.
Дурнушка! Прочь, тебя не нужно!
За шумным, радостным столом,
Где молодежь пирует дружно,
Ты будешь сумрачным пятном.
Другим любовь, другим признанья,
Пожатья рук, цветы венков;
Тебе улыбка состраданья
Иль смех назойливых глупцов.
Отрада жгучих наслаждений –
Не для тебя: как тяжкий гнет,
Как крест непонятых мучений,
Любовь в душе твоей пройдет…
. . . . . . . . . . . . . . .
Гляди ж вперед светло и смело;
Верь, впереди не так темно,
Пусть некрасиво это тело,
Лишь сильно было бы оно;
Пусть гордо не пленит собою
Твой образ суетных очей,
Но только мысль живой струею
В головке билась бы твоей…

Вольная птица, – люди о нем говорили, –
Вольная птица, молод, свободен, один.
Вдаль ли его пылкие думы взманили, –
Кто его держит? Сам он себе господин:
Короб за плечи и без запрету в дорогу,
Сильные руки хлеба добудут везде;
Цепью заботы он не прикован к порогу,
Не замурован в душном семейном гнезде.
Горе ль нагрянет, – что одинокому горе?
Где полюбилось – там он себе и живет;
Хочет – пойдет слушать гульливое море,
Чуждые страны, чуждый, далекий народ.
Много увидит, много узнает нечайно,
Смелым отпором встретит печаль и нужду;
Тут он на праздник вдруг натолкнется случайно,
Там поцелуй звонко сорвет на ходу…
Вольная птица… Только о чем же порою
Тайно грустит он? . . . . . . . . . .

Лазурное утро я встретил в горах.
Лазурное утро родилось в снегах
   Альпийской вершины
И тихо спускалось кремнистой тропой
Осыпать лучами залив голубой
   И зелень долины.

В долине бродил серебристый туман.
Бессонное море, как мощный орган,
   Как хор величавый,
Под сводами храма гремящий мольбой,
Гудело, вздымая волну за волной,
   Глухою октавой.

Над морем раскинулась зелень садов:
Тут пальмы качались, там в иглах шипов
   Желтели алоэ,
И облаком цвета дымился миндаль,
И плющ колыхал, как узорная шаль,
   Шитье кружевное.

И в рощах лимонов и пыльных олив,
По склонам холмов, обступивших залив
   Зубчатой стеною,
Белели роскошные виллы кругом,
И били фонтаны живым серебром,
   Алмазной струею.

И, нежась в потоках рассветных лучей,
Горели на зелени темных ветвей
   Шары апельсинов,
И сладко дышал пробужденный жасмин,
И розы алели, блестя, как рубин,
   Как сотни рубинов!..

И каплями чистых, сверкающих слез
Роса серебрилась на венчиках роз,
   В цветах бальзаминов…

Какая-то печаль мне душу омрачает,
Когда, кончая день, и шумный и пустой,
Я возвращаюсь вновь в мой угол трудовой.
Уединение мне грез не навевает:
Оно язвит меня, оно меня пугает,
Оно гнетет меня своею тишиной.
Мне хочется бежать от дум моих тяжелых,
В толпу мне хочется, где яркий блеск огней,
И шум, и суета, и голоса людей!
Я жажду смеха их, напевов их веселых,
Румяных уст, цветов и радостных речей!
Друзья, сказал бы я, я ваш. Я с покаяньем
Пришел на праздник ваш… Налейте мне бокал…
Друзья, я был слепцом! Несбыточным мечтаньем
Я долго разум мой болезненно питал.
Я долго верил в то, во что, как в бред, и дети
Не верят в наши дни . . . . . . . . . .

Я рос тебе чужим, отверженный народ,
И не тебе я пел в минуты вдохновенья.
Твоих преданий мир, твоей печали гнет
   Мне чужд, как и твои ученья.

И если б ты, как встарь, был счастлив и силен,
И если б не был ты унижен целым светом, –
Иным стремлением согрет и увлечен,
   Я б не пришел к тебе с приветом.

Но в наши дни, когда под бременем скорбей
Ты гнешь чело свое и тщетно ждешь спасенья,
В те дни, когда одно название «еврей»
   В устах толпы звучит как символ отверженья,

Когда твои враги, как стая жадных псов,
На части рвут тебя, ругаясь над тобою, –
Дай скромно стать и мне в ряды твоих бойцов,
   Народ, обиженный судьбою!

В кругу твоих подруг одна ты не смеялась…
Печально возвратись с их праздника домой,
Ты села у окна и горько разрыдалась,
Упав на кисти рук усталой головой…
Ночь медленно плыла… Над городом мерцали
Огни несчетных звезд… Остывшая земля
Томилась негой сна, и чутко трепетали,
Вдоль улицы теснясь, густые тополя…
Весна одела их нарядом серебристым.
Весна была во всем – ив шорохе садов,
И в говоре реки, и в воздухе душистом,
И в раннем блеске зорь, и в песнях соловьев.
Весна, весна пришла!.. Не мучь себя тоскою,
Взгляни смелей туда, в загадочную даль!..
Я убаюкаю, развею, успокою
Твою гнетущую, тяжелую печаль!..

Видишь, – вот он! Он гордо проходит толпой,
И толпа расступилась безмолвно пред ним.
О, сегодня, дитя, он доволен собой, –
Он себя обессмертил успехом своим.
Сколько было венков! Я видал, как следил
Он за пьесой своей! Он глубоко страдал!
Каждый промах его, как ребенка, сердил,
Каждый выход его до тоски волновал.
И тогда лишь, когда весь театр, потрясен,
Разразился грозою восторга и слез,
Там, в тревожной груди его, был разрешен
Тяготивший его молчаливый вопрос.
Да, не жалкий позор угрожает ему,
А несет ему слава цветы и привет,
То, что дорого было ему одному,
То полюбит теперь, как святыню, весь свет.
Но, дитя, не завидуй ему, – он пройдет,
В гордом сердце его, этот гордый порыв.
Острый ум его скоро и горько поймет,
Что не так, как казалось ему, он счастлив
И что, может, он даже несчастней их всех.
Всех, гремевших ему в этот вечер хвалой,
У кого вырывал он то слезы, то смех
И над чьей, как владыка, царил он душой.
Что толпа? Для толпы был бы пышен цветок, –
Ей нет дела до темных, невидных корней.
Для толпы он велик, для толпы он пророк;
Для себя он – ничто, для себя он – пигмей!
Не молись на него: пред тобой не герой –
Нет героев в наш жалкий, скудеющий век, –
Пред тобою несчастный, усталый, больной,
Себялюбием полный, мертвец-человек…
Он мертвец, потому что он с детства не жил,
Потому что не будет до гроба он жить,
Потому что он каждое чувство спешил,
Чуть оно возникало, умом разложить!
Он – художник! И верь мне, не зависть они,
А одно сожаленье должны возбуждать…
Вот те боги, которых в печальные дни.
В наши дни, мы привыкли цветами венчать!..

Нет, видно, мне опять томиться до утра!
Расстроили ль меня сегодня доктора
Ненужной мудростью советов запоздалых,
Иль это ты, мой бич, знакомая хандра,
Спугнула грезы сна с ресниц моих усталых, –
Но только сон нейдет! Как быть? Как скоротать
Глухую эту ночь? Когда б я мог мечтать,
Я б занял праздный ум сверкающим обманом
Нарядных вымыслов. Но я мечтать отвык,
И только истины немой и грозный лик
В грядущем вижу я за мглою и туманом…
Ложь книг наскучила… Я знаю наизусть
И лживый пафос их и деланную грусть,
А нового давно не слышно и не видно;
Я мог бы оживить преданья прошлых дней
И отдохнуть на них больной душой моей, –
Но жизнь моя прошла и горько и обидно.
А между тем лежать в гнетущей тишине,
И слышать кашель свой, и слышать на стене
Немолчный стук часов – несносно, нестерпимо…
Прочь думы черные о смерти роковой,
О том, что ждет меня за гробовой доской!
Прочь тени грозные, – неситесь мимо, мимо!..
Ты, только ты одна могла бы мне помочь,
Ты эту долгую, страдальческую ночь
Сумела б и согреть и озарить любовью…
Приди, о милая! Сядь ближе здесь со мной,
Склонись головкою, как солнце, золотой
К измокшему от слез больного изголовью.
О, если в жизни я кого-нибудь любил,
Знай, это ты была… Как долго я носил
Твой образ в глубине души моей тревожной,
Но сохранить его навеки я не мог:
Шли годы долгие, и тихо он поблек…
И вот я чувствую, я слышу, как в груди
Какая-то струна заплакала украдкой;
Вот чей-то нежный взгляд блеснул передо мной,
И сердце вновь трепещет стариной,
И сердце вновь в груди пылает болью сладкой…