Константин Корсар - Досье поэта-рецидивиста
Патанатомак
Гражданскому человеку тяжело в трёх местах — в тюрьме, в армии и в морге. Поэтому гражданского в тюремно-армейско-больничном триумвирате сразу видно — бредёт, потупя очи долу, весь в своих мыслях, в мечтах, с надеждой на скорое окончание мучений и благополучное завершение рабочего дня. Арбайтен на зоне и в тылу ещё несёт хоть какой-то налёт романтики. В морге же пылинки романтизма улетучиваются раз и навсегда при первом же посещении секционного зала.
В нашей больнице морг был. Заведовал этим мистическим местом детина ростом под два метра и с пудовыми пунцовыми кулаками. Встречаться мне с ним никогда не приходилось. Но вот настал как-то этот исторический момент. На улице жарища, вентиляция в больнице работает на полную мощность и, естественно, выходит из строя.
— Авария в морге, — безэмоционально произносит женский голос по телефону, и мы с парой электриков выдвигаемся на зов.
Уже на подходе к мертвецкой одинокая мурашка пробежала по всему моему хлипкому бренному тельцу, спрыгнув на коричневый кафель перед железной двустворчатой дверью с полосой в метре над полом, вытертой бортами больничных каталок. Ручка, повернувшись, чуть скрипнула, и навстречу нам выплыл одинокий санитар. Взгляд да и вообще манеры его передвижения повергли меня в лёгкую кататонию.
Вытаращив глаза и повернувшись ко мне правой лишь стороной лица, как птица, одним глазом он бегло осмотрел меня, постепенно приоткрывая рот. Желание покинуть место сие во мне возросло, но долг и особенно желание получить зарплату смирили бушующую стихию и с малообразованными сквернословящими коллегами мы проследовали далее по коридору и скорым шагом вошли в кабинет заведующего патанатомическим отделением.
Приглушённый занавесками свет, фигура человека в белом халате, явно выше среднего роста, восседающего за массивным столом. Торчащие ботинки пятидесятого, не иначе, размера, свисающие кисти ручищ, густая шевелюра. Огромная картина на стене позади эскулапа — какой-то труп в замысловатой позе во мраке ночи маслом. В общем, всё колоритно и концептуально.
При виде меня врач, как и только что увиденный в коридоре санитар, повернул голову налево, вытаращил правый глаз и округлил его, постепенно открывая рот как рыба. — Что случилось? — спросил я, стараясь не думать о содержимом головы человека, представшего предо мною, не раз лицезревшего внутренности таких, как мы.
— В секционном зале… — ответил мужчина, не меняя положения головы и выражения лица.
Открываю дверь, выхожу, по коридору налево, спускаюсь в подвал, электрики за мной, вхожу в секционный зал. Запахи и виды не передать, да и не стоит. Тут же опускаю глаза в пол, зажимаю нос. Подхожу к калориферу. Коллеги разворачивают стремяночку и, водружась на неё дуэтом, принимаются за дело. Мимо проплывают каталка и санитар, запряжённый в неё. Опять немая сцена, округляющийся глаз, человеческое лицо, постепенно превращающееся в воронье, отвисшая челюсть.
«Сумасшедшие! — думаю я и продолжаю поддерживать коллег морально и физически. — В морге других и не встретить».
Ещё один санитар бредёт мимо. Снова знакомая душераздирающая метаморфоза. Внутри меня уже всё клокочет, и желание разорвать халат медбрата на пару частей начинает распалять ранимую психику впервые попавшего в сердце морга. Из-за угла выходит паренёк в белом халате и, проходя мимо меня, снова обращается в подобие курицы, снующей перед голодным хозяином.
— Чё ты уставился?! — срываясь на крик, говорю я и, не выдерживая отвратительных видов, мертвецкого запаха и нечеловеческих взглядов, выбегаю вон. Прискакиваю в свой кабинет, наливаю полстакана и выпиваю, хрипя обожжённым горлом.
Минут через пять мне легчает, как раз в момент появления моих исполнительных подчинённых, только что завершивших починку оборудования без своего начальника.
— Ну что ты разошёлся так? — по-отцовски вопрошают меня электрики.
Я было попытался высказаться, но эмоции, затопив горло бурным потоком, позволили мне лишь издать пару гортанных звуков.
— Ничего, привыкнешь. В морге такое не редкость. Понимаешь, они вскрывали с утра мужика. А тут ты. Лица один в один у тебя и у трупа. Вот они и подрастерялись. Сам подумай: с утра режешь на куски, а тут он ходит пред тобою живёхонек.
После этих слов меня начало полоскать. То ли от спирта, то ли от эмоций.
Рассвет
Хочу встречать с тобой рассвет
И засыпать, внимая речи,
Во тьме увидеть силуэт,
Вновь до колен склонивши плечи.
Питерские души
Пушкинская площадь! Мечта поэта. Да и поэта-песенника, пожалуй, тоже. Не площадь вовсе — так, небольшое утолщение улицы под пару-тройку лавчонок, скрытых почти всегда колоссами домов от любопытного солнечного ока. Толпа смирных, неживых, закинувших одну клешню на узенький тротуар, разноцветных железных черепах; редкий прохожий; купол неба над полукруглым каменным багетом пространства.
И Пушкин — вроде бы стоит, но не хозяин Алексансергеич месту тому. Не заметен памятник, возвышающийся на постаменте. То ли иные, более весомые, в прямом смысле, питерские фигуры застилают работу скульптора своими масштабами, то ли дома, нависающие над статуей отвесной рукотворной скалой, скрадывают величие русского арапа.
Голуби — вот истинные властители и мраморного постамента, и толстых квадратных жердей, сбитых почти вплотную друг к другу, красной гранитной крошки под четырёхлистными клеверными лапами, листвы и высоких деревьев, увешанных ею, руки, вытянутой в сторону и никогда не прогоняющей серые комочки перьев.
На Пушкинской строки «Туча мглою небо кроет» приобретают абсолютно буквальный смысл. Как только ты пытаешься набрать в ладонь горсть чёрных семян подсолнечника, тут же в небо дружно, хлопая, как в ладоши, крыльями, взмывает пара рот голубей и несётся к тебе, устилая перьями, как маск-халатом, всё вокруг.
На кисти рук, сжимающие лакомство, взгромоздясь, устраивают глуповатые птицы бои за чёрные, похожие на щиты маленьких рыцарей семена, стоявшие когда-то кружком и обрамлённые красно-оранжевыми всполохами. Садятся на плечи, колени, украшая ткань узором своих лап. Колются коготками, кусают руки, пытаясь вырвать из сжатых пальцев хоть что-то.
Бреду, как в бреду, на Пушкинскую… В руках волшебное семя, в душе синкопы характера, речи и взора стоящей меж анфилад сердца белокуро-крашенной нимфы с бритыми висками. Из-за вентиляционной клетки метро воскресает (воскресенье на дворе) чудо. Вернее, чудище. И тихим, пушкинским, поникшим, умиротворённым самим июлием голосом, исполняет:
— Молодой человек, — сглатывая, немного кашлянув, — не могли бы вы мне помочь?
«Культурен. Нищ телом, но не духом. Небрит, не стрижен. Коренной питерец», — думаю я и, дабы не опозориться перед державами, принимаю его манеру речи.
— Да, да. Чем могу?.. — расплываясь в искренной любезно-доброжелательной улыбке.
Выражение лица человека, восставшего предо мною, тут же меняется, и, словно с картин земляка-Врубеля, ко мне снисходит демон-орк во плоти.
— Ну чем, чем?! — багровея кулаками и сжимая лицо, начинает мен. — Дэээээээнюшкой.
И выпячивает нижнюю челюсть, как конь, прихворавший «заячьей губой».
— Извини, друг. Только пинком могу пособить… — вещаю я, прикрывая забрало души, и удаляюсь в лучистое утро. Нечто растворяется позади во мраке дня.
Подкормив разведённых не иначе ещё самим Сашей голубей, ступаю на тёсаный гранит проспекта Н. Иду не спеша. Не любуюсь. Не смотрю даже. Просто чувствую, вдыхаю, ощущаю. Ощущаю что at home, with please, with soul and dreams наяву. И ничто и никто мне не нужен боле, кроме той, кто так же, как и я, понимает, принимает и проникает в эту эфемерно-гранитную карамболь.
Вкусив и ощутив порядком, бреду в свою каморку дяди Ко, и вновь является пред ликом моим чудище. Вернее, чудо. Немытое, безвестное, оно сидит у пышащего дыханьем тысяч лиц жерла метро и смотрит в поля ржи, в пущи и пустоши, в воду, в пески и неба серь. Французский мирный клошар, севший на мель за выступом здания, никого не примечая, тихо, беззвучно наблюдает уплывающее с закатом тело Ра, гибель империи и мироздания.
Прохожу мимо. Я тень. Лишь белое облако, быстро промчавшееся мимо и растаявшее меж чёрных инопланетных туч.
Вдруг облако замирает, нащупывает что-то в карманах и сжимает ладонь, тихо подплывает к страннику, разжимает свои пальцы в его чёрной, черствой, как сухарь, руке и уносится прочь ветром в сторону Заневского.
Не успел я опомниться, как крики и вопли за моей спиной сотрясли Землю. — От души! Спасибо! Спаси тебя Бог! — развевалось на невском ветру чистейшее пушкинское слово. Ещё чуть-чуть, и, сплясав вприсядку и сделав фляк-рандат на месте, клошар догнал бы меня и схватил за руку. Тогда чёрное и белое слились бы воедино, мифологизированное добро и зло, объединившись, уничтожили бы Вселенную и верх земного хаоса вновь обратился бы неземной энтропией.
