Константин Корсар - Досье поэта-рецидивиста
Обзор книги Константин Корсар - Досье поэта-рецидивиста
Константин Корсар
Досье поэта-рецидивиста
©Корсар К, текст, 2013
©Геликон Плюс, макет, 2013
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
Моя
Я родился в удивительной семье. Папу и маму мне было превзойти не суждено даже мысленно. Внутренняя свобода в них не кипела — лавой втекала в души человеческие через её холсты и его рукописные листы. Сам вид двух этих ристалищ света и огня поражал — брат и сестра, Адам и Ева, Инь и Ян, двумерное чудо, диптих, зеркальное отражение, нечто цельное и неделимое, синергетика в действии.
И людьми-то в биологическом смысле слова они не являлись — личностями, сосудами, сущностями, меня вскормившими своими ошеломляющими порой идеями.
Навсегда уйти в последний день осени… Вместе… Они превзошли самих себя! Это и есть гениальность — себя самого оставить на обочине сайентологического вейланса и промчаться мимо, оседлав идею, мечту, эфемерную, казалось, сущность, тут же воплощая оную в реальность.
Величайшее счастье жить в окружении двух Творцов. Искусство и результат их виден всем, душа и процесс — почти никому. Порой они подолгу скрывали друг от друга и ангела, и беса в себе, молчали, играли, загадывая друг другу загадки. И в облачный полдень, сев на двухколёсных, нежно ревущих, стальных волков, унеслись в свет, вырывающийся из-под падающего серой плитою гранитного горизонта, загадав окружающим финальную загадку. Одну на двоих. Апофеоз мыслимого!
Через полчаса ливень смыл их последние земные следы на асфальте, а наутро выпал снег, выбеленными перьями покрыв земной их путь. Пропали… Растворились в окружающем мире, который так любили, оставив на распахнутой ладони свое материальное бытие и наследие, завещание потомкам.
Они любили друг друга безумно, возводя психику в пограничные состояния акцентуаций, поэтому и не могли долго быть вместе — давились чувствами, не в силах ни проглотить, ни остановиться поглощать душу, разум и тело любимого.
Забавными, повергающими в благоговейных хохот и при этом саркастически-ироничными и цинично-метафоричными были их ссоры-споры.
— Белая ведьма! — он. — Огненный голем! — она.
— Святая виновность! — Поруганный Эверест!
— Примерочная лиц! — Авантюрист-моралист!
— Депрессивный психоз на колесах! — Богоизбранный маньяк, вылепленный из асфальта!
— Бешеная скромность! — Каменное молчание на реактивной тяге!..
После пары обоюдных уколов мои вербальные боксёры всегда сразу же расходились к разным канатам мирка, самоуничтожающе переживали и творили, отковывая в мраморе октавы метафор мазка и рождаясь друг для друга и Отца каждый раз заново.
Не могут вечно юные боги жить вместе. Так и они, метая огненные шары друг другу в сердца, несколько раз расставались, с бешеной силой вжимаясь, врастая друг в друга на новом витке пращи, в которую были вложены предком царя Давида, понимая что слова — лишь стекло, не способное поцарапать алмаз их чувств.
Я не мог не стать музыкантом. В доме было все — от губной гармошки до небольшого органа, от флейты и сакса до бас-балалайки. Причём все это жило, а не просто пребывало. Но у меня был и другой путь. Осудившие себя гиперрефлексией — вот кто были эти двое, с лёгкостью проникающие в сумерки душ людских, прирожденные психологи, педагоги, друзья, верные сопереживающие товарищи и помощники.
Мою музыку считают гениальной. Едва ли это так. Все, что я сделал, — исполнил мечту своих родителей, выписав на нотном стане своё самое потаённое — свою душу, свою суть — гордость (за них) и тоску (по ним), обострённую невозможностью лицезреть огонь этих двух пальм в ледяной пустыне алчности до традиций.
Они мечтали выразить себя и делали это в творчестве — в зашифрованном виде открывали нараспашку внутреннюю бесконечность, всё чем гордились и пестовали да чего стыдились и с чем символически боролись — и импульс, и маленьких гаргулий в себе.
Как и мои родители, однажды я пришёл в Красный Крест. Тайно, естественно, как и они. Зачем — не знаю. Наверное, хотел понять их, ощутить с ними общность. Пребывание — службой и работой помощь нуждающимся не назовешь — в таких местах двулико: болью сжимает и холодит сердце и тут же наполняет огнём душу, трепет возводя в сотые степени факториалов.
Кейптаунская миссия Красного Креста и Красного Полумесяца — крупнейшая в мире. Африка — гигантсткий Гарлем города с именем Земля. Родители всегда хотели туда попасть, но, видимо, не судьба… Лишь через тридцать лет я смог исполнить точку схождения линии их перспектив, пробив дорогу к неисчерпаемым запасам человеческой боли, обездоленности, несчастий и уныния да горьковатой радости от маленьких побед, помощи и участия.
Гастроли. Кейптаун. Чек с гонораром за концерт, предусмотрительно вложенный в чистый белый конверт в моём кармане. После выступления у меня было всего полчаса, и, вскочив в концертном фраке в такси, я, рассекая мысленно танцем с саблями воздух, доносящийся, как мне казалось, из самой Антарктиды, примчался к стеклянному небоскрёбу, окоченевшему на ветру у кромки Атлантики.
Вбежал в лифт, по-советски остановив итальянским бежевым лаковым ботинком уже закрывающиеся двери, и тут же погрузился в звук гонга — на сверкающих хромом дверях лифта с внутренней стороны были высокохудожественно выжжены плазменной горелкой, почти не оплавляющей края металла, слегка изменённые вторые половинки псевдонимов моих родителей: Mery Nez and Key Korsa — Peoples of Africa.
Двери открылись, пьяной пулей я ввалился в холл и вновь остолбенел. В нашем доме всегда были цветы. Отец обожал розы, и плантации колючести, украшенные кровавыми венцами, в изобилии произрастали на окнах и в оранжерее. Все эти цветы он дарил, дарил лишь одному человеку — своей любимой и единственной. Она же каждый высохший лепесток хранила.
И ввалившись после хлёсткого поцелуя прошлого в огромный зал, я увидел стены, усыпанные разноцветным миллионом высохших лепестков роз, взрывающую сознание невероятностью надпись English poet’s and artist’s M. Nez and K. Korsa и их фото!
Я не превзошёл родителей во внутренней свободе, в масштабности стремлений, в глобальности мечты, неугомонности, силе и таланте. Я превзошёл их в другом — в понимании значимости этих двух людей, уникальных в себе, вместе, с другими и при этом искренне ощущавших себя не чем-то сверхъестественным, а нормой, обычной необычной нормой.
Эрми
Саркофаг полководца Яхмеса,
Летний сад на втором этаже,
Вязь умершая, камень из Зевса,
Фавн Мурера — душа в неглиже,
Комендантской ступенью к Родену,
Стон почившего в мрамор юнца,
Bacco взор — виноградная пена,
Взгляд Вольтера — предвестник конца,
Маска-ужас в руках Мельпомены,
Тонны чащи — Романовых блажь,
Ассирийцы Сидона по стенам —
Это взрыд! Это мой Эрмитаж!
Диван
Стоял он всегда у южной стены небольшой уютной мастерской моего деда, почти у самого окна. Старый, потертый, изъеденный временем диван, на первый взгляд невзрачный, хранил он многое, представшее его тихому молчаливому угловатому взору, — годы упорного труда, восторг и озарения творца в редкие моменты единения с Создателем, тайны и откровения, горести и победы, печаль старика и первые чувства юнца, ласки и нежность, дружеские ужимки и беседы, размеренное безучастное созерцание и кипучую силу человеческого духа и разума.
Дед всегда сидел на нём только с одной стороны. Изредка он, на некоторое время лишь, доверял мягкой тугой сатиновой ткани себя полностью, отпуская тело на скрипучие пружины, а мысль ввысь — высекать из зримой пустоты нечто вполне определённое, тёплое, нужное, полезное людям и, конечно, невероятное красивое, как и всё, созданное с любовью и желанием его шершавыми морщинистыми пальцами.
Со временем там, где оседала мощная коренастая фигура деда, образовалась вмятина. На подлокотнике появилась белёсая точка в месте, где локоть слегка давил на обивку, и старое, дореволюционное, когда-то казавшееся вычурным и помпезным ложе окончательно утратило свою индивидуальность, само по себе перестав быть доминантой в интерьере. Диван часто пустовал, но и в это время казалось, что кто-то невидимый, мистический дух или сущность хозяина, восседает на нём, по привычке чуть откинувшись назад, возложив руку на красноватую ткань и свесив ладони над полом.
