Семен Кирсанов - Гражданская лирика и поэмы

В Москве метет метель —
то в подворотнях роется,
то фортки
                рвет с петель,
то вьется к башне Троицкой.
Попавшие под вихрь,
ползут машины
                          медленно,
на стеклах ветровых
бог знает что налеплено!

В Москве метель метет,
метет
           с церковных луковиц,
по мостовой метет
газету, что ли, рукопись?
Насквозь визжит подъезд,
от хохота, от плача ли?
Сугробы даже
                        с мест
передвигаться начали…

В Москве метет метель,
буран по всей Москве-реке,
из школ
             ведут детей,
держа их крепко за руки.
Закутаны в платки
да в пуховые кружевца…
И лишь одни
                         катки
с метелью вместе кружатся.

В Москве метель метет.
Витрины запорошены.
А очередь
               ведет
как летом — за мороженым.
Снег задымил весь мир,
на стойке смерзлись денежки,
но варежкой —
                          пломбир
ко рту подносят девушки.

В Москве метет метель
и в пляске
              света тусклого
штурмует цитадель
завьюженного Курского.
Курортники из Гагр
к такси бегут с мимозами,
исколот
                 их загар
занозами морозными.

В Москве метель метет,
с Неглинной вырывается,
несется в
                   «Гранд-отель»,
в «Националь» врывается.
Индус из-за дверей
и негр в плаще нейлоновом
глядят
             на климат сей
глазами удивленными.

Метель метет в Москве,
с трудом, как в гору,
                              тащимся,
а самосвал на сквер
везет асфальт дымящийся,
везут домов куски,
квартиры в полной целости,
как будто
               у Москвы
нет дела до метелицы!

В Москве метель метет,
слепит,
           сечет безжалостно,
а молодежь идет:
— Мети себе, пожалуйста! —
Снег соскребают вслед
машины типа уличных.
А утром —
             свежий хлеб
пахнёт из теплых булочных.

А я люблю метель,
и как она ни режется —
я б нынче не хотел
на южном пляже
                      нежиться.
Мне ветер по нутру!
Мосты кренит, как палубы.
Как жил я
               на ветру —
так буду жить без жалобы!

Занесена по грудь
Россия снеговая —
царицын санный путь,
дорога столбовая

в леса, леса, леса
уходит, прорезаясь…
Лишь промелькнет лиса,
да вдруг присядет заяц,

а то — глаза протри —
из-за худых избенок
вдруг свистнет пальца в три
сам Соловей-разбойник,

а то — простой народ
начнет сгибаться в пояс, —
шлет вестовых вперед
императрицын поезд.

Она — при всем дворе,
две гренадерских роты,
вот — вензеля карет
горят от позолоты.

На три версты — парча,
да соболя, да бархат,
тюрбаны арапчат,
флажки на алебардах.

Вот виден он с холма,
где путь уже проторен,
вот Матушка сама,
ее возок просторен,

салоп ее лилов,
лицо, как жар, румяно,
но это дар послов —
французские румяна…

За восемьдесят верст
она к любимцу едет,
с которым, полный звезд,
граф Воронцов соседит.

Вот первый поворот
у башен необычных —
баженовских ворот
два кружева кирпичных,

как два воротника
венецианских дожей,
но до конца — пока
дворец еще не дожил.

Царицу клонит спать,
ей нужен крепкий кофий,
до камелька — верст пять,
не то что в Петергофе!

А тут все снег да снег,
сугробы да ухабы,
от изразцов — да в мех,
все мужики да бабы…

Тут, будто о пенек,
споткнулся конь усталый,
и захрапел конек,
и вся шестерка стала.

Он мутно из-под шор
глядит, дрожат колени…
И облетело Двор
монаршее веленье:

«Конь царский пал. Ему
воздвигнуть изваянье.
„Коньково“ — дать сему
селению названье».

Повелено запрячь
в возок коня другого,
трубач несется вскачь —
и позади Коньково.

Темнеет путь лесной.
Не зябнет ли царица?
А может, за сосной
ей самозванец мнится?

То лес аль Третий Петр,
исчезнувший куда-то,
во мгле проводит смотр
своих солдат брадатых?..

Но вот и Теплый Стан,
где камелек теплится.
Поднять дородный стан
спешат помочь царице,

и — в кресло! Без гостей!
В тепле благоуханном
подносят кофий ей
в фарфоре богдыхана.

А крепок он — зело!
Арабским послан ханом.
Тепло — зане село
зовется Теплым Станом.

Царица в кресле спит,
да неспокоен отдых.
Раскрыла рот. Висит
монарший подбородок.

Казачья борода
ей снится, взгляд мужичий.
Вольтера бы сюда,
да не таков обычай.

А бабам в избах жуть —
ушли мужья и сваты,
угнали чистить путь,
велели взять лопаты,

боятся конюхов
в их чужеземных платьях,
скорей бы петухов
дождаться на полатях…

Лишь утро — и пошли
скрипеть возы и сани.
Вот и Десну прошли
овражными лесами,

вот и века прошли,
земной окутав глобус.
…Ну вот, и мы сошли,
покинув наш автобус.

Калужское шоссе,
волнистая равнина,
тебя — в иной красе
как не любить ревниво!

И вас — как не любить,
седые деревеньки!
Вы скоро, может быть,
исчезнете навеки…

Уже покрыл бетон
дороги подъездные,
снимаются с окон
наличники резные.

И сколько снято крыш
строителями — за год!
В былую глушь и тишь
ворвался Юго-Запад.

И жаль, и хорошо!
Пора прощаться с солнцем,
последний петушок
над слуховым оконцем,

прощай, ты никогда
навстречу к нам не выйдешь
и новые года
вовеки не увидишь!

Зарылся в давний снег
возок Екатерины,
иным идет к весне
калужский путь старинный.

И там, где Теплый Стан,
уже стоят пролеты
огромного моста
и реют вертолеты,

а правнучка тех баб —
с голубизной в ресницах —
врезается в ухаб
железною десницей.

По десять этажей
сюда, попарно строясь,
дома идут уже,
как в будущее — поезд!

И около леска
иного, молодого —
написано: «Москва».
Все заново, все ново!

Еще не опален
пожаром близкой брани —
сидит
         Наполеон
на белом барабане,

обводит лес и луг
и фронт
               перед собою
созданием наук —
подзорного трубою.

На корсиканский глаз
зачес
         спадает с плеши.
Он видит в первый раз
Багратиона флеши.

Пред ним театр войны,
а в глубине театра —
Раевского
                     видны
редуты, пушки, ядра…

И, круглая, видна,
как сирота,
                           Россия —
огромна и бедна,
богата и бессильна.

И, как всегда, одна
стоит,
               добра не зная,
села Бородина
крестьянка крепостная…

Далекие валы
обводит
                   император,
а на древках — орлы
как маршалы
                      пернатых,

и на квадратах карт
прочерчен путь победный.
Что ж видит
                    Бонапарт
своей трубою медной?

Вот пики,
              вот флажок
усатых кирасиров…
В оптический кружок
вместилась ли
                         Россия?

Вот, по избе скользя,
прошелся, дым увидев…
А видит он
                     глаза,
что устремил Давыдов?

Верста,
            еще верста,
крест на часовне сирой…
А видит он
                сердца
сквозь русские мундиры?

Он водит не спеша
рукою в позументах…
И что ж?
             Ему душа
Кутузова — заметна?

Вот новый поворот
его трубы блестящей.
А с вилами
                     народ
в лесной он видит чаще?

Сей окуляр таков,
что весь пейзаж усвоен!
А красных
                 петухов
он видит над Москвою?

А березинский снег?
А котелки пустые
А будущее
                    всех
идущих на Россию
он видит?
                  Ничего
не видит император.
Он маршалов
                    зовет
с улыбкой, им приятной.

Что, маршалы?
                        В стогах
не разобрались?
                         Слепы?
Запомните — в снегах
возникнут ваши склепы!

Биноклей ложный блеск —
в них не глаза,
                     а бельма!
Что мог поведать Цейс
фельдмаршалам Вильгельма?

О, ложь стереотруб!
Чем Гитлер
                   им обязан?
Что — он проникнул в глубь
России
            трупным глазом?

Вот —
            землю обхватив
орбитой потаенной,
глазеет
            объектив
на спутнике-шпионе, —
но, как ни пяльтесь вы,
то, чем сильна Россия, —
к родной земле
                        любви
вы разглядеть не в силах!

Взгляните же назад:
предгрозьем
                  день наполнен,
орлы взлететь грозят
над Бородинским полем.

С трубой Наполеон
сидит
          на барабане,
еще не опален
пожаром близкой брани.