Варлам Шаламов - Собрание сочинений. Том 3

Деревья надышались пылью
И поднимают шум чуть свет.
Лететь? На это нужны крылья,
А крыльев у деревьев нет.

Лишь плащ зеленый, запыленный
У каждой ивы на руке,
Пока дорогой раскаленной
Деревья движутся к реке.

И опускаясь на колени,
Речную воду жадно пьют.
И сами жадно ищут тени,
Приют на несколько минут.

Их листья скрючены и ломки,
Они качают головой,
Остановясь на самой кромке,
На линии береговой…

Еще на темном небе тлеют
Зари багровые остатки,
Но все светлеет и белеет
Вокруг брезентовой палатки.

Любое дерево ни слова
Еще со мною не сказало,
Еще ни доброго, ни злого
Природа мне не пожелала.

Но у природы наготове
Под тонкой сеткою тумана
И кровь тетеревиной брови,
Похожей издали на рану,

И гроздь брусники темно-сизой,
Покрытая лиловой тенью,
И смутное дыханье бриза,
Меняющего направленье.

Разжаты пальцы белых лилий,
Которым нет уже запрета
Подобьем чайки белокрылой
Раскрыться и рвануться к свету.

И вместо облачка на синий
Простор, в пустынные высоты,
Как будто выступивший иней,
Лег след ночного самолета.

И мне понятно нетерпенье,
Какое сдерживают птицы,
Чье оглушительное пенье
Готово ливнями пролиться.

Запутать муху в паутину
Еще жужжащей и живой,
Ломать ей кости, гнуть ей спину
И вешать книзу головой.

Ведь паутина — это крылья,
Остатки крыльев паука,
Его повисшая в бессилье
Тысячелапая рука.

И вместо неба — у застрехи
Капкан, растянутый в углу,
Его кровавые потехи
Над мертвой мухой на полу.

Кто сам он? Бабочка, иль муха,
Иль голубая стрекоза?
Чьего паук лишился слуха?
Чьи были у него глаза?

Он притворился мирно спящим,
Прилег в углу на чердаке.
И ненависть ко всем летящим
Живет навеки в пауке.

Я знаю, в чем моя судьба:
Чтоб рвали камни ястреба

И чтоб на узком челноке
Я поднимался по реке,

Чтоб трогала моя рука
В вершинах сопок облака,

Чтоб в темный воздух, как в платок,
Я завернул живой цветок,

Цветок, который я сорвал
С одной из побережных скал,

Цветок, что вырос на скале,
На неизмеренной земле.

Навстречу прохожим листочками жести
Листья летели метелью, как снег,
И милиционеры, боясь происшествий,
Машинам сбавляли размеренный бег.

Водители связь потеряли с землею
И в ужасе жали на все тормоза,
И желтою пылью, как желтою мглою,
Прохожим с утра порошило глаза.

Автобусы плыли, стремясь к повороту,
На твердую землю въезжали, гудя,
И морщилось небо, и стыло от пота,
И падали первые капли дождя.

Нетрудно изучать
Игру лица актера,
На ней лежит печать
Зубрежки и повтора.

И музыка лица,
Послушных мышц движенье
То маска подлеца,
То страсти выраженье.

Актер поднимет бровь
Испытанным приемом,
Изобразит любовь
Или разлуку с домом.

Сложней во много раз
Лицом любой прохожий,
Не передать рассказ
Его подвижной кожи.

Случайное лицо,
Где всё — полунамеком…
Морщинное кольцо,
Не замкнутое током…

Понятны лесть и месть,
Холопство и надменность,
Но силы нет прочесть
Лица обыкновенность.

Зачем он очарован
Натальей Гончаровой?
Зачем ему так дорог высший свет?

Ему бы в секунданты
Шекспира или Данта —
Дантеса отвели бы пистолет.

Зачем ясна погода
Романовым в угоду?
Зачем не поднимается метель?

Метели бы летели
Препятствовать дуэли,
Любую загораживая цель.

Зачем мелки масштабы,
Зачем так люди слабы?
Зачем здесь не явился Аполлон?

Потребовал поэта
К священной жертве света, —
Не он сейчас потребовал, не он…

Неуспокоенная лава
Текла, как будто солнце жгло,
И был песок вконец расплавлен
И превращен жарой в стекло.

Вся масса стынет постепенно,
Она до дна раскалена,
И ярко вспыхивает пена,
И загорается волна.

И чайка прикоснулась клювом
К зеленой выгнутой волне,
И чайка стала стеклодувом,
Подручной оказалась мне.

В который раз мы верим чуду
И рады выдать за свое
И груды облачной посуды,
И неба синее литье.

Простой блистающий алмаз
Был мерой твердости для нас.

Ведь нет кислот и щелочей,
Какие гасят блеск лучей.

Но может измениться он,
Когда он будет накален.

И в безвоздушной духоте,
В мильонолетней темноте

Алмаз изменит внешний вид,
Алмаз расплющится в графит.

И вот алмазная душа
Горда судьбой карандаша.

И записать готов алмаз
Стихотворенье и рассказ.

Как спичкой чиркают о камень,
Как бьют кресалом о кремень,
Так волны высекают пламя
И тушат пламя Целый день.

Но приближается минута,
Отчетливая, как плакат, —
Подносят тучу вместо трута,
И загорается закат.

Покамест нет дороги льдинам
И тол не разорвал затор,
Поселок пахнет нафталином
И изморозь приходит с гор.

В привычный час ложится иней,
И тает он в привычный час,
И небосвод индиго-синий
Неутомимо давит нас.

И слышен тонкий запах тленья,
Весенний наступает час,
И прошлогодние растенья
Являются в последний раз.

Стихи — это стигматы,
Чужих страданий след,
Свидетельство расплаты
За всех людей, поэт.

Искать спасенья будут
Или поверят в рай,
Простят или забудут…
А ты — не забывай.

Ты должен вечно видеть
Чужих страданий свет,
Любить и ненавидеть
За всех людей, поэт.

Овраг наполнится угаром
И гнилью теплой и сухой.
В лесу запахнет скипидаром,
Как в живописной мастерской.

У яблонь запах громче грома.
Взошла вечерняя звезда.
И ветер вьется возле дома,
Не убегая никуда.

Благодарю, благодарю за честь…
Прошу прощения — я должен сесть.

Нога болит от раны пулевой,
И каждый мускул будто неживой…

Я выслушал приветственную речь
И вижу ваш подарок: это — меч!

Подарком этим я немало удивлен:
Ведь я не Цезарь, не Наполеон.

Я не люблю военных ремесло —
Профессию, рождающую зло.

Простой крестьянин, а не генерал,
За дом родной я нынче воевал.

Бандиты ворвались в отцовский дом,
И я судил их собственным судом, —

Снял со стены охотничье ружье,
Чтоб счастье жизни защитить свое…

Был в перестрелке, кажется, убит
Ворвавшийся в отцовский дом бандит.

Я не считал моих побед и бед
На протяженьи многих тяжких лет…

Рубаха красная, надетая на мне,
Не знак пожара, не призыв к войне.

Ведь в этот алый цвет всегда одет
Крестьянской жизни трудовой рассвет.

Прошу прощенья, дамы, господа,
Я не солдат, я человек труда.

Вся жизнь моя — прямой тому пример.
Здоровье ваше, господин лорд-мэр!