Антология - Поэзия Латинской Америки

Мы, пережившие друзей, —
кому обязаны мы жизнью?
Кто за меня погиб в застенке?
Кто пуле, метавшей в меня,
свое подставил сердце?
Над кем из павших я стою?
В моих костях чьи кости ноют?
Чьи выколотые глаза
глядят из-под моих бровей?
И чьей рукой сейчас пишу я
(ведь я пишу чужой рукой!)
вот эти рваные слова, —
я, переживший тех, кто умер?!

Млечный Путь осыпается с темно-лиловых небес на деревья.
На кошках бродячих, на желтых огнях, на вине и на хлебе
какая-то тайна лежит. Бесконечными кажутся улицы в светлом тумане.

Это ткет паутину из хлопьев гигантский паук.
Это ночь подняла паруса, как готовый к отплытью фрегат.
Это снега дыхание в сердце мое ворвалось,
отметая с души прах осенней опавшей листвы.
За ночь снег занесет закопченную землю Парижа,
и проснусь и увижу в окно потрясающую белизну.
Может, голубь иззябший прижмется крылами к стеклу.

Но зимы красоту я пойму только после того,
когда в белые бездны подушки моей
упадет твоих грубых волос серебристая тьма.

Это было кашне цвета старинного золота,
оно сопровождало меня по жизни в течение трех лет,
трех лет нищеты и славы, любви и ненависти,
трех лет одиночества на улицах, темных и узких, как гроб,
пока струи дождя чертят зеленоватые линии на бронзовых лбах монументов.
Это кашне цвета старинного золота, купленное в тумане Генуи
(за пятьсот лир, при въезде в Европу).
Кашне — знамя свободы, поэзии знамя.
В мире стертых камней, где человек
тщетно и непрестанно
обновления алчет,
чтоб только не стариться,
чтоб только не умереть…
Это кашне цвета собаки с улицы Висконти.
(На этой улице вечно идет либо дождь, либо снег.)
Я только что потерял его, оно осталось там, позади,
а с ним и частица моей юности.
И это сегодня, когда сырость поселилась в стенах,
когда ночь проникает повсюду
и с нею холодная дрожь обнаженных ветвей.

За эту свободу петь под проливным дождем
ты должен отдать все!
За ату свободу чувствовать, как к твоему плечу
прижалось твердое и теплое плечо народа,
ты должен отдать все!
За эту свободу раскрыться душой, как цветок на заре
громыхающих фабрик, и освещенных школ,
и хрустящей под плугом земли, и детей,
улыбающихся во сне,
ты должен отдать все!
Нет иного выхода, кроме свободы,
нет иного пути, кроме свободы,
нет иной родины, кроме свободы,
не будет стихов без оглушительной музыки свободы!
За эту свободу, повергающую в трепет
тех, кто извечно ее попирал
ради своей нищеты кичливой;
за эту свободу — вечную ночь для угнетателей
и бесповоротный рассвет для всего народа, который уже нельзя победить;
за эту свободу, которая осветила запавшие щеки,
босые ноги,
дырявые крыши
голодных детей;
за эту свободу, за юности царство;
за эту свободу,
прекрасную, как мир,
ты должен отдать все,
все, чего она потребует!
Все — даже тень свою!
Все — даже свою жизнь!

Как сладостны мечты! Их озаренья
страстям дают пьянящую безбрежность,
лугам — надежду вечного цветенья,
цветам — неувядающую нежность.
Вот появилась радуга, как будто
по мановенью мага. Половину
небес пересекла она и, круто
упав над берегом, впиталась в тину.
Вот истина, что пестует сознанье,
бунтующее сердце пожирая.
Она как плод на дереве познанья:
вкуси — и навсегда лишишься рая.
Бард хоть и держит бой с исчадьем ада
Химерой[179], что внушает небылицы,
но там, где вихри, рифы, тени, надо
к спасительной утопии стремиться.
На статую Мемнона[180] из Египта
подчас походит бард, но безутешный,
когда его надежда уж разбита,
он может стать зарей чужой надежды.

Что мир наш? Воплощение Тантала.
Об идеале попусту скорбит он,
Сизифов камень катит вверх устало,
а кровью Несса плащ его пропитан;[181]
как жить, он от Вараввы[182] ждет подсказки,
но и Христа он обожает тоже,
и, как пигмей, чей страх растет гигантски,
он у Прокруста корчится на ложе;
давно грехи бесчестят его имя,
и, чтоб их искупить, он брошен в пламя,
терзаемый страстями роковыми,
как Актеон[183] безжалостными псами;
когда, то богохульствуя, то хныча,
оковами звенит он, но при этом
повертывается эгоистично
спиной к чужим страданиям и бедам,
поэт-провидец над кострищем дымным
сложить, пропеть обязан песнь такую,
что освятить могла бы горним гимном
не собственную скорбь, а мировую.

Свеча неугасимая, святая,
что на алтарь бросает свет неровный
и, жертвенно, неумолимо тая,
тьму разгоняет в сумрачной часовне;
диковинный сосуд, кадящий в храме,
сосуд, что богом мудро был загадан
как символ единенья с сыновьями,
как вечная любовь: огонь и ладан;
безумный Дон Кихот, один удало
взывающий сквозь громы к правосудью
с зазубренным мечом и без забрала,
с разодранной, кровоточащей грудью;
бессмертный Феникс, гордо над кострами
кружащаяся царственная птица,
которая сама ныряет в пламя,
чтоб молодой из пепла возродиться, —
вот что такое бард. А славить Граций,
когда звучит повсюду, словно эхо,
призыв «К оружью!» — значит распрощаться
со званием певца и человека.
. . . .

Зачем скорбишь ты? В том нету горя,
что встала туча над краем моря,
как пелена.
Прохлада в небо приходит с нею,
свежеет воздух, мир зеленеет,
и даль ясна.

Забудь о страхе. Пусть ветер воет,
и гром грохочет над головою,
и все горит;
не будет ярость игрой напрасной —
себе свободу рукою красной
народ творит!

Раскачиваясь мерно в бесстыдстве наготы,
ужасный плод — как символ возмездья рокового —
труп на суку высоком, трофей петли пеньковой,
вываливал язык свой из мира немоты.

Чуб, как петуший гребень, гримаса тошноты
и боли, — в этом было так много шутовского.
Пред ним, неподалеку от моего гнедого,
мальчишки надрывали от смеха животы.

Казались наважденьем и эшафот зеленый,
и узник с головою пристыженно склоненной.
Неугомонный ветер, зловоние стеля,

с поспешностью шальною носился вкруговую.
И выплывало солнце в долину голубую,
и песнею Тибулла манили вдаль поля.

Я хочу умереть на просторе морском
в золотистом сиянье заката.
В час, когда нам агония кажется сном,
а душа, словно птица, крылата.

Пусть дежурит у смертной постели моей
только небо одно голубое.
Я услышать хочу не рыданья друзей,
а вскипающий грохот прибоя.

Из зеленой волны златотканую сеть
извлекает дневное светило…
Я хотел бы как солнечный луч умереть,
раствориться в волне белокрылой.

Ни досады, ни злобы в душе не тая,
я хотел бы смежить свои веки.
Чтоб шептала мне жизнь: «Я навеки твоя…» —
покидая меня навеки!