Антология - Поэзия Латинской Америки

В недоступных подземных глубинах,
в царстве холода, мрака и смерти,
бесконечным, безмолвным потоком
тихо катятся мертвые воды…
Иногда под скалистой бронею
настигает их жало стальное, —
и огромным пушистым султаном
они в небо взлетают, сверкая;
иногда, словно черные змеи
извиваясь в подземных темницах,
в неустанном и вечном движении
они тщетно стремятся на волю…

К серебристо-зеркальному морю
устремляются реки земные,
свет зари и алмазные звезды
в изумрудных волнах отражая.
Берега их увиты цветами,
в тихих омутах прячутся нимфы,
и вода там поет свою песню,
орошая поля и долины.

В беломраморной чаше фонтана
своевольна вода и игрива,
как принцесса в дворцовых покоях,
рассыпает узор свои жемчужный —
то стрелою взвивается к небу, —
то, как веер прозрачный, струится,
то, опавши брильянтовой пылью,
засыпает, тихонько мурлыча…

Океана безбрежные волны
разбиваются с шумом о берег,
сотрясают гранитные скалы
и в кипенье вздымаются к тучам.
Там вода — королева вселенной,
разъяренная, дикая сила
грозно спорит с землею и небом
и стихиям свой вызов бросает.

Как несхожа с могучей царицей
та вода, что живет под землею,
та, что предана вечному мраку
в замогильных бесплодных глубинах!
Та вода, что не видела солнца,
что ни петь не умеет, ни плакать,
что родилась немой и безвестной,
что слепой остается рабыней!

Как она, никому не известны,
как она, погруженные в тени,
в закоулках души протекают
нашей внутренней жизни потоки.
Кем изведан наш ход прихотливый?
Кем измерено темное русло?
Много ям и подводных ловушек
ваши воды немые скрывают.

А открой вам дорогу на волю,
вы бы вышли столбом белопенным,
что, бурля и сверкая на солнце,
выше сосен и кедров взлетает!..
Но, увы, никогда, обреченным,
не увидеть вам света дневного…
И блуждают, как прежде, во мраке
нашей внутренней жизни потоки.

Расчесывала волосы принцесса,
и волосы, как золото, сверкали,
расчесывая их, она смотрела
рассеянно сквозь стрельчатую арку.
Поля, поля тянулись перед замком
и пыльная дорога:
там проходили табором цыгане
и нищие, прося о подаянье,
и богомольцы,
от мест святых бредущие обратно
в Кастилию под жгучим летним солнцем,
покрытые морским песком и пылью.
Потом она смотрела неотрывно
на висельника,
что вчера повешен
был на зубце соседней красной башни
и там висел, кривясь окоченело,
отбрасывая тень свою на стену,
смешной и страшный.

Расчесывала волосы принцесса
и левою рукой их разбирала,
и на прекрасное лицо спускались
косой волною золотые пряди;
в другой руке она держала гребень
слоновой кости, матовый и гладкий.

Расчесывала волосы принцесса,
и волосы, как золото, сверкали,
и думала она: «Ах, если б в замок
веселый трубадур забрел однажды
в штанах зеленых, черном колпаке,
кафтане красном и со звонкой лютней…»
А по дороге
все шли, темнея профилями строгими
и древними, цыгане.
А на цепях
подъемного моста,
на крепостных камнях,
крутых уступах
дрожали ящерицы в судороге мерной,
как впавшие в экстаз факиры,
они, в своих кирасах изумрудных,
казались крошечными крокодилами…

Расчесывала волосы принцесса,
волной ложились золотые пряди…

Скользишь над пропастью моих скорбей
ты, словно луч луны над бездной вод,
мой дух, окостеневший от невзгод,
умащивая нежностью своей.

Ты в жизнь вступаешь, я прощаюсь с ней,
но, времени опровергая ход,
ты, словно луч луны над бездной вод,
скользишь над пропастью моих скорбей.

Так пусть горчит надежд отцветших плод
лишь на губах поэзии моей, —
раз хочет тот, кто создал небосвод,
чтоб ты над пропастью моих скорбей
прошла, как луч луны над бездной вод.

Автобиографическое? Я все написал — прочтите
стихи мои и поэмы. В жизни моей нет событий;
как у счастливых народов, как у матроны почтенной,
нет у меня истории: жил жизнью обыкновенной.
Милая незнакомка! Ответы мои будут кратки.

С юных лет я Искусству предался́ без оглядки:
сдружился с гармонией, с рифмой — служанками Мусагета;
легко мог бы стать богатым, но выбрал жребий поэта.
— А после?
Любил и страдал я, знал радости и мученья.
— И много?
Вполне довольно, чтоб заслужить прощенье.

Как я люблю покой
моих непраздных дней
и радости уединенья…
Веселой канарейки все сильней
заливистое пенье!

Как воздух свеж и густо напоен
древесным ароматом! Неба просинь
в окно мне льется… Буен и хмелен
снег тубероз, предчувствующих осень.

Уже посеребрила седина
вершины гор, и в серой дымке зыбкой
все тает. Но, беспечна и нежна,
природа с просветленною улыбкой

свой неизменный завершает круг.
И солнце, нас лучами обещанья
пригрев, бледнеет, словно старый друг
в минуту неизбежного прощанья.

Как прелесть запоздалая грустна
растений и цветов! Они устали.
«Я — осень, осень, — шепчет вам она, —
я преисполнена благой печали…

Сменила лето я. В соблазнах женской плоти
тебе не станет больше мниться рай…
Пришел черед таинственной работе
ума. Теперь молчи и размышляй».

Если не знает никто, почему улыбаемся мы,
и не знает никто, отчего мы рыдаем,
если не знает никто, зачем рождаемся мы,
и не знает никто, зачем умираем,
если мы движемся к бездне, где перестанем быть,
если ночь перед нами нема и безгласна…
Давайте, давайте, по крайней мере, любить!
Быть может, хоть это не будет напрасно.

Жизнь! Я тебя прославляю, свой путь завершая земной:
ложных надежд не питал я, был труд не напрасен мой,
и муки, что ты посылала, были заслужены мной.

И вижу я после долгих лет трудов и борьбы,
что сам всегда я был зодчим своей нелегкой судьбы.

Ты чашу то с медом, то с желчью давала мне выпить до дна:
но разве душа не бывала то медом, то желчью полна?
А если сажал я розы — все розы цвели, как одна.

И пусть зима приходила, губя мой цветущий рай, —
но ты ведь не говорила, что вечным быть должен май!

Много ночей проводил я, судьбу за жестокость кляня.
Счастливых ночей не сулила ты мне, свою тайну храня…
Но были счастливые ночи — были и у меня!

Любил я и был любимым, — мне солнце дарила весна…
Жизнь! Мы квиты с тобою! Ты мне ничего не должна!

Монах, ты смотришь, как мерцает кроткий
лампады свет в объятьях темноты.
А в храм уж утро брезжит сквозь решетки.
Своих грехов ты рассыпаешь четки.
Я плакать бы хотел, как плачешь ты!
Святая вера дрогнула, как кроткий
лампады свет в смешенье темноты
и утра, что проникло сквозь решетки,
и жизнь течет, как траурные четки,
печальней слез, что проливаешь ты.

В тебе играет плотское желанье,
и высшей красотою ты влеком.
Ты как любовник в рвении слепом:
в тебе и страсть, и горечи дыханье,
что стать могло бы огненным дождем.

Во мне угасло плотское желанье,
и высшей красотой я не влеком.
Осталось в сердце спящем и слепом
лишь горечи тлетворное дыханье,
что стать могло бы огненным дождем.

О воин в дебрях памяти всесильной,
бессмертной славы радужный посыльный!
Ты пал от золотого острия,
покрыли лавры твой курган могильный.
О, так же умереть хотел бы я!

Храм памяти моей — во мгле всесильной
Презренного бесславия посыльный,
не жду я золотого острия.
В пустой груди царит лишь мрак могильный
но лавровых венков не вижу я.

Монах, любовник, воин! Где же ныне
тот след, что вел меня к моей святыне
и навсегда исчез в трясине лет?
Моя надежда где? Нет и в помине.
Ни бога, ни любви, ни стяга нет.