Антология - Поэзия Латинской Америки

Снова зовет меня стих мой
легким дрожанием крыльев,
детской ручонкой своею
стих мой зовет меня снова.

Хочет набегаться вволю,
в венах моих нарезвиться.
Листьев зеленым прибоем
стих мой зовет меня снова.

Он из воды и заката,
птичьих рулад и ракушек
сделал флажки и сигналит,
чтобы о нем не забыл я.

Машет он мне и ногою
топает нетерпеливо,
стих, этот вечный мальчишка:
на карусели веселья
хочет со мной покататься.

Мария Белен, Мария Белен, Мария Белен,
Мария Белен Чакон, Мария Белен Чакон,
Мария Белен Чакон,
Камагуэй и Сантьяго, Сантьяго и Камагуэй
помнят ритмов твоих циклон.

О, если бы снова изгибы твои зажглись,
чтоб озарить
румбы небесную высь.

Может быть, чья-то хула,
Мария Белен, Мария Белен Чакон,
чья-то хула тебя обрекла?

Нет, не хула и не боль, нет,
а за рассветом рассвет
превращал твои легкие в тлен,
Мария Белен Чакон,
Мария Белен.

Если б ты знала, какой ликовало синью
то утро, когда тебя уносили
под простынею в корзине.

Скажите — пусть не танцуют,
скажите, чтоб негр Андрес
не мучил струны гитары трес.

Пускай мулаты
погасят марак напевы.
Целуйте крест,
и да спасет вас пречистая дева.

Уже не увидят мои желанья
в зеркалах твоих бедер свою погибель,
и в небесах твоего обаянья
не вспыхнут твои изгибы.

Мария Белен, Мария Белен,
Мария Белен Чакон,
Камагуэй и Сантьяго, Сантьяго и Камагуэй
помнят ритмов твоих циклон.

— Эй, товарищ! Эй, товарищ! —
Это кто же?
Черный белому товарищ?
Вот так чудо!
Черный белому товарищ?
Это вдруг не переваришь…
Черный белому товарищ?
Непохоже.

В час беды бегут за негром —
помогай, брат!
В час нужды приходят к негру —
выручай, брат!
Чуть война —
и тут про негра вспомнят сразу.
А для чистой работенки —
черномазый.

Негр глядит и улыбается!
«Не худо».
И скребет себе затылок:
«Что ж, не худо».
Черный белому понадобился — славно!
И молчит он и в душе сомненье прячет.
Белый — значит, одурачит.
Ведь когда приходит негр за платой,
слышит негр: «А ну, проваливай отсюда!»

Бар для белых, ну а негра —
за двери,
бал для белых, ну а негра —
в шею.
Его не встретишь среди гостей.
Если негра и приглашают —
приглашают его на кухню,
приглашают его к плите.

Негр ухмыляется:
«Ладно»,
негр сомневается:
«Ладно»…
Значит, товарищ —
понятно.
Значит, товарищ —
посмотрим.
Значит, товарищ —
занятно…

— Слушай, тот, кто зовет тебя, парень,
только кожей своею белый,
и его называют красным.
Понял?
— Это меняет дело.

Сидят они прозрачными ночами,
и в памяти два смутных отголоска
всплывают и сливаются в молчанье —
старинный вальс и синяя матроска.

Придет отец, и медленны их речи,
и слово долго тянется за словом;
вздыхает вол, и будни человечьи
волнуют кровь пустынникам суровым.

Затрепетав ладонями крылато,
из темноты — коней крутые выи
ваяют руки, жилисты и грубы.

Но студит сердце смертная прохлада,
вступая в спор, — и слушают живые
своей судьбы полуночные трубы.

Надень рубашку старого покроя,
свидетельницу шумного былого
и тихих бед под маскою покоя,
голубоватой, как бельмо слепого.

Надень тот самый галстук для свиданий,
которому так радовался прежде,
и шляпу не забудь, подобно давней
и никогда не сбывшейся надежде.

Ибо должны прийти, ты это знаешь,
должны прийти во что бы то ни стало,
должны прийти, должны сказать так много,

чтобы поверил — ты не умираешь.
Но все темней, и ночь уже настала.
И поздно ждать, пора тебе в дорогу.

Едва погаснет свет, как фортепьяно
в живых потемках стихнувшего зала
начнет свой лживый серенький галоп,
ковбой прозрачный вынырнет туманно,
и женщина возникнет вполнакала,
едва касаясь полустертых троп.

Из тишины нечистый свет сочится,
чтобы, коснувшись белого экрана,
разбиться на мильоны кратких див,
которым длиться столько, сколько длится
тот, кто следит за ними неустанно,
чья жизнь — не очень долгий детектив.

Как их зовут, как их в ту пору звали,
когда их слава крепла год от года
в туманных буднях звучно стрекоча,
пока на ледяном экране в зале
не стали бледной маетой исхода
под вздохи безразличного луча?

Бак Джонсом звался он, да-да, Бак Джонсом —
тот, что вне имени почиет ныне,
когда жара полдневная пьяна
над стенами с расплывчатым анонсом
к неумирающей кинокартине
(когда бы знать, чем кончится она).

Титанам цвета грезилось едва ли,
что сможет холст ожить в жемчужной сказке,
где время будет времени равно, —
искусство безделушек в зазеркалье,
где запахи и звуки без раскраски
в мерцающее вставлены окно.

Во мгле, где зритель из седьмого ряда
сосет негаснущую сигарету,
бестелый, облаченный в пустоту,
весь сам в себе и сам себе отрада, —
свеченье, ткущее покров сюжету,
перетекает из тщеты в тщету.

Лишь вспыхнет свет и распахнутся двери —
мы полумрак миражный покидаем,
чтобы забыть в мгновение одно
химеру зала, растворясь в химере
иной, где мы с теченьем лет линяем,
как лента отшумевшего кино.

Карибский глянец, синие накаты,
улыбчивая злоба и каприз.
Ты дремлешь на изнанке светлой карты,
где хитроумный трудится Улисс.

А здесь, в глубинах сонного провала,
не боги, не сирен игривых скоп —
твое расплывчатое покрывало
ткут челноки зубастых Пенелоп.

Где райских островов великолепье —
земля легенд и грез?.. Карибский край,
мы здесь нашли марионеток, цепи,
стервятников: насмешку, а не рай!

Не благовестье, а былые свары,
не новь, а долгий обморок, не миф,
а ведьмовского шабаша кошмары
и черепа взамен заморских див.

В день ярых бурь над бездной бесноватой
ты полдень топишь в полуночной мгле,
весь свет сводя к заре подслеповатой,
весь мир сварив в клокочущем котле.

В твоих сквозных и стынущих глубинах
покой нерасторжимый отражен,
конечная ничейность дней пустынных,
слепое зарождение времен.

Погожий летний день с возней, и визгом,
и смехом детворы — простые дни
ее нехитрых игр на солнце низком
и в сказочно причудливой тени, —

как часто тащит пенный вал слепящий
туда, где смерти свет, где тишина,
где жизнь дрожит своей изнанкой спящей
в соленой пустоте глухого дна!..

Но дом наш здесь, хоть ты и смотришь зверем.
И вдаль глядим мы из-под рукава —
надеемся, шумим, упрямо верим
в росистые чудные острова!