Антология - Поэзия Латинской Америки

Я синие знаю заливы
и небо, водой повторенное,
мерцание звезд потаенное,
луны переливы.
То ли кровь, то ль слоновая кость, —
я знаю живую розу.
Я знаю мимозу
и виноградную гроздь.
Соловей мне голос поставил,
трелям вода обучала.
Я вылил вино из бокала
и только хрусталь оставил.

А свинец, что свистит, убивая?
А большая земная тюрьма?
Грозно море, и на море — тьма,
и нет под луною рая.

Тростник, от сока тяжелый,
вонзается в тело, как гвозди.
Пусть же знают высокие звезды
про голод и холод!

Ранят бичи, как ножи,
не считает надсмотрщик ударов.
Ступай со своею гитарой
и розам про боль расскажи!

А еще расскажи им про то,
как новое солнце сияет.
На воздушных качелях качаясь,
пусть ликует каждый росток!

В Антильском, Антильском море —
Карибским зовут его также —
исхлестана злыми валами
и легкою пеной украшена,
под солнцем — оно ее гонит,
а ветер назад отгоняет,
а слезы живут только в песне —
качается Куба на карте:
зеленая длинная ящерица
с глазами, как влажные камни.
Венец из колючих стеблей
ей плетет тростниковый сахар,
но он не похож на корону,
ведь носит его раба;
царица в плаще — если издали,
с изнанки плаща — служанка,
печальнее всех печальных
качается Куба на карте:
зеленая длинная ящерица
с глазами, как влажные камни.
Но ты, у берега моря
стоящий на крепкой страже
морской тюремщик, запомни
высоких копий сверканье,
валов нарастающий грохот,
язык языков пожара
и ящерицу, что проснулась,
чтоб вытащить когти из карты:
зеленая длинная ящерица
с глазами, как влажные камни.

Я люблю кабачки и рыбацкие бары,
разбросанные по приморским углам,
где люди пьют и ведут тары-бары,
только чтоб выпить и поговорить по душам.
Там Хуан Никто свой бедный напиток смакует,
там Хуан Неотесанный днюет-ночует,
там сидят Хуан С Большою Ноздрей,
Хуан Длинный Нож и сам Хуан Простой,
Хуан — простой человек, единственный — просто Хуан,
без клички Хуан.

Вскипающею волной
нарастает там дружба людей,
настоящая дружба народа, без пышных речей.
Только слышишь: «Привет!», «Как живешь?», «Что с женой?».
Там пахнет йодом, морскою травой,
рыбой, ромом, солью и прелью,
пропотевшей рубашкой, которая сохнет на теле.

Будешь искать меня по вечерам
в Гаване, в Пирее,
в Порт-Саиде, в Бомбее,
обойди кабачки и рыбацкие бары,
ищи меня по таким углам,
где простыв люди пьют и ведут тары-бары,
только чтоб выпить и поговорить по душам.

Чтоб вал неприступный построить,
возьмитесь, руки, за дело:
и черные руки негров,
и белые руки белых.
Устремленный к простору и свету
от морей и до горных цепей
и от горных цепей до морей, да, да,
пусть наш вал оградит всю планету!

— Стучат!
— Эй, кто там?
— Сирень и роза.
— Открыть ворота!
— Стучат!
— Эй, кто там?
— Вояка с саблей.
— Закрыть ворота!
— Стучат!
— Эй, кто там?
— С масличной ветвью голубь.
— Открыть ворота!
— Стучат!
— Эй, кто там?
— Шакал и скорпион.
— Закрыть ворота!

Давайте ж скорее строить!
Вы, руки, беритесь за дело:
и черные руки негров,
и белые руки белых.
Устремленный к простору и свету
от морей и до горных цепей
и от горных цепей до морей, да, да,
пусть наш вал оградит всю планету!

Когда смотрю на себя
и трогаю свое тело,
я — вчера еще Хуан Неимущий
а сегодня — Хуан Всемогущий
(всемогущий, в том-то и дело),
когда оглядываю со всех сторон
сам себя и трогаю свое тело,
я думаю: а это не сон?

Что же есть у меня? Поглядим.
Есть удовольствие бродить по стране,
где все стало моим,
вблизи разглядывать то, что мне
приходилось разглядывать издалека.
Могу сказать «рубка сахарного тростника»,
могу сказать «горы»,
могу сказать «город»,
«армия», и все — это на века —
мое, твое, наше. Запомнил?
Все наше: сияние молний,
звезды и цветка.

Что есть у меня? Есть
отчаянное удовольствие, какой я ни есть,
парень простой, из крестьян, из рабочих, —
есть отчаянное удовольствие (среди прочих)
войти в банк и без всякой опаски
с управляющим вступить в разговор,
не на английском и без слова «сеньор»,
а сказать ему «компаньеро»[170],
как это звучит по-испански.

Все это есть у меня, А еще
есть то, что я — темнокожий,
но в дансинге или в баре никто за плечо
меня тронуть не может,
никто у входа в отель не скажет
«заняты все номера»,
большие и средние и даже
тот маленький, где можно поспать до утра.

Что еще? А то, что отныне
нет жандармерии полевой,
никто не схватит меня, в застенок не канет,
никто земли моей не отнимет,
не заставит домик покинуть свой.

А уж если есть земля у меня,
то и море вокруг Кубы —
не светская болтовня
в каунтри-клубе[171],
где теннис и яхточки для услад,
а вольные волны, бесконечные пляжи,
синий клокочущий демократ, —
в общем, море. Что еще скажешь!

Что есть у меня?
Есть то, что умею читать,
считаю разные числа,
научился писать,
думать и хохотать научился.
Да к тому же есть у меня
работа — всегда и везде:
зарабатываешь и не думаешь о еде.

В общем и целом, заметь:
есть у меня то, что я и должен иметь!

На Кубе мне ни разу не встречался
советский трест.
Ни банка их, ни сахарных плантаций,
ни магазина «Все за десять центов»
я не встречая окрест.
Компании не видел никакой
ни железнодорожной, ни морской.
Не видел рощ банановых ни разу
с доскою, на которой читаешь фразу: «Маслов энд компани, С. на К.
Бананы оптом. Конторы —
угол Масео и Неведомо-Которой».
И телеграммы не встречались мне:
«Москва, 15 ноября (ЮПИ).
Сырец в цене».
И не поставлю им
коварного желания в вину:
продвинуть их столь знаменитый снег
в мою не менее известную весну.

На поезде — по городам
(я нахожусь в России)
не видел я —
присягу дам! —
«Для белых здесь, для черных там».
Кафе, автобус —
не прочесть:
«Для черных там, для белых здесь».
В отеле, в самолете —
нигде вы не прочтете:
«Для черных здесь, для белых там»,
«Для белых дам, для черных дам».
В любви, в учебе —
никогда:
«Для черных нет, для белых да».
И парни в их краю родном,
когда мы руку подаем,
на нас не смотрят свысока,
какой бы ни была рука.

В Карибском море не найдете вы
(У волн спросите) пиратов из Москвы.
И в светлых бухтах нет ушей-радаров,
которые, ворочаясь во тьме,
подслушивают, что у Кубы на уме.
Советская блокада? Ерунда!
Морские пехотинцы? Никогда!
Шпионы на моторках? Сущий бред!
Их корабли? Ответ
на Кубе даже дети дать могли бы:
здесь танкеры и корабли
для ловли рыбы.
От нас они увозят кофе, сахар,
и мечту —
благоухающую веточку в цвету.

Послушайте поэта:
чтоб ни везли они с другого края света, —
во всем их дружеского хлеба аромат
и доброе звучанье слова Брат.

Советская страна! Когда пахнуло стужей,
и дули ветры Севера все злее,
и петлю затянули туже
у нас на шее,
когда на медленном огне бесстрастно стали
поджаривать нам пятки,
чтоб мы сказали Вашингтону: «Все в порядке,
возьми нас, мы устали»
(сказали то, что не хотели), —
нам ветер дружеские голоса донес:
то фабрики твои и школы пели
и твой колхоз.

И вместе дали мы отпор,
и мы свободны, как и ты, с тех пор,
с одним врагом сражаться нам двоим,
которого мы вместе победим.
Советская страна, я отдаю
тебе судьбу рассветную свою,
ты указала Кубе верный путь,
с которого нам не свернуть:
нам столько волн враждебных било в борт!
Отныне знаем мы, где порт.