Валериан Бородаевский - Посох в цвету: Собрание стихотворений

«Лети туда, где суженый живет!»
Шепнула ты, — и божия коровка
По белым пальчикам забегала неловко.
Мигнула, поднялась… Слежу ее полет.

Над синевой реки чуть видная краснеет.
Слабеют крылышки… Она не долетит!
Твой взор, насмешливый и ласковый, горит,
И ветерок кудрями тихо веет…

За ней, за ней летят твои мечты,
Ты счастья ждешь. — А божия коровка
Уж тонет… Грустно мне. Но радостно плутовка
Смеется, светлая: «как легковерен ты!»

В стекла кареты твоей заглянули
Солнцеподобные желтые лики
И, лепестками качая, кивнули, —
И на шелку перекинулись блики.

Ты пробудилась, ты вздрогнула. Мигом
Окна спустила, в поле вдыхала…
И, отвечая подсолнечным ликам,
Белым платочком приветно махала.

Встретилась в тряской телеге молодка.
Барышню мимо, дивясь, пропустила.
Стан над подсолнухом выгнулся четко.
Желтую голову ловко сломила.

Наши тени на снегах
Закачались, закивали.
Месяц — в бледных кружевах
Лик утонченной печали.

По межам бурьян горит
Переливными огнями;
Вдалеке как бы висит
Лес застывшими клубами.

Мы восходим на бугор,
Где сугроб завился башней.
Продолжаем разговор —
Неоконченный вчерашний.

Месяц в тонких кружевах
Мудрый череп преклоняет,
И признанье на губах
Так красиво замерзает.

И когда мы разошлись
Каждый с чуждыми мечтами,
Наши тени обнялись
И кружились над снегами…

Повесть немая о тягостной стра де
Жалко загубленных дней —
Осеребренные белые пряди
В пышной прическе твоей.

Выпала чаша из рук золотая
И, убегая, звенит…
В дрожи пугливой руки прочитаю:
«Кто позабыл — позабыть».

Тайны коснусь я, тревожный и чуткий;
Что не прочту — допоют
Голуби пленные с пестрою грудкой, —
Девичьей спальни уют.

Жгучей пустыней Египта святого
Вспоена горькая трель.
Нежно воркуют, – и тайна былого –
Как золотая свирель.

Ты любила стихи и была горбатая.
Были резкие тени на желтом лице.
И часто мечтала ты, с тайной усладою,
О бале блестящем и жемчужном венце.

Ты днем закрывала ставень скрипучий,
Жалобно читала, запрокинув чело;
Вдруг голос твой крепнул и лился так жгуче,
И рука поднималась, дрожа как крыло.

А мы шли к окошку подсмотреть, поглумиться,
Ловили сквозь щели обезумевший глаз…
Но всё же ты пленной казалась царицей,
И наш смех срывался, фальшивил и гас.

И, бывало, мы видели в ночи грозо вые –
Появлялась ты белая на ветхом крыльце;
И казалось: ты вышла под зарницы лиловые
С блестящего бала в жемчужном венце.

Номер тринадцатый наша каюта:
Нам хорошо, но и жутко…
Мы так смеемся, так веселы, будто
Вовсе лишились рассудка.

Мы обручальные кольца снимали,
Надписи в кольцах читали;
В бледном, тревожном раздумьи смолкали,
Мысли, как чайки, летали…

Вышли на палубу. Ветер порывом
Рвал наши речи на клочья.
Белый платок в исступленьи красивом…
Плакали синие очи.

Ждали ограды… великого чуда!
Волны всё выше вставали.
– Номер тринадцатый ваша каюта, –
Пенясь, нам злые бросали.

Мышь ворвалась к нам летучая,
К белому платью заманена…
Вот и дождался я случая:
Жутью ты в сердце ужалена!

Звякнет у люстры… По зеркалу
Вдруг соскользнет – и замечется!
В сумраке сладостно меркнуло
Белое платье прелестницы.

Низко над грудью взволнованной
Цепкие крылья проносятся…
Сердце забьется по-новому, –
К новому сердце запросится.

Я не знаю лучшего:
Сумрак голубой,
Лунный трепет Тютчева
Льется под рукой;

Золотыми косами
Заплело окно;
И шумит березами
Ветер про одно, –

Про одно, забытое,
Что нельзя забыть,
Про одно, изжитое,
Что нельзя изжить…

И ласкаю пальцами
Лунные листы.
И в тени за пяльцами
Улыбнешься ты.

Когда в закатный час, к лазури,
Над сизой головой твоей,
Ты бросишь к небу голубей
И смотришь вверх, глаза сощуря,
На осветленный хоровод,
А с колоколен позлащенных,
Как в медь, в сердца неутоленных
Гудящий колокол забьет,
И тряпка белая взовьется
На палке в старческих руках, –
Я мыслю: всё пройдет как прах,
Но этот вечер помянется…
Пусть немы рабские уста.
Твоя молитва, в плоть одета,
На белых крыльях, в струях света,
Кружа, взлетит к Нему – туда.

Лазурные цветы по зыби облаков,
С отливами то жемчуга, то стали,
Сырые ветры резво гнали
От южных берегов.

Размытым логом буйно убегали
Дубовые листы, виясь до облаков.
И вешний день, то светел, то суров,
Играл кинжалом вороненой стали.

Резнет клинок, внезапен и суров, –
И прячется в ножны, чтоб снова расцветали,
Росли и множились, плелись и убегали
Лазурные цветы над сучьями дубов.

И там, где синие гирлянды расцветали,
Курлыкая под зыбью облаков,
Как буквы двух божественных стихов,
Равнялись журавли и рифму окликали.

Капал дождик с шатких веток,
А уж звезды просияли,
Беглым тучкам напоследок
Ласки тайные шептали.

Что шептали, что открыли,
Не слыхать в моей лощине, —
Но светлее тучки плыли
Через свод сафирно-синий.

Но как знак – как знак ответный –
Длани тонкие метали
И, облекшись в саван бледный,
Улыбались – умирали.

Зеленя разбегались, струились,
Справа, слева, – далёко, далёко…
И я видел, как былки молились
Расцветающей Розе востока.

Замирали, прилежно склоняясь,
Повторяли тропарь хвалебный,
Призывали на хрупкую завязь
Дождик ласковый и целебный.

И о росте молились безбольном,
О подъеме над матерью черной,
Чтобы колос развился привольно,
Чтоб налились янтарные зерна.

О кончине покорной гласили
Под косой, чьи размахи велики…
И от Розы небесной сходили
На склоненных святые языки.

Небо заткано мелким узором, –
Облака высоки и недвижны.
Будто лилия, солнце за ними
Хрупкой чашей сквозит и мерцает.

Забурело поблеклое жнивье.
Зеленеет и стелется озимь.
И порхающий ветер лепечет
Однозвучные белые строфы.

Разыгрались грачи. Ниспадая,
Загудят, словно рокот прилива,
И поднимутся снова, и реют,
На невидимых волнах качаясь…

Мнится, будто сижу и гляжу я
В мой альбом, где все лица – родные,
Под наивной гравюрой, старинной,
Одноцветной, как серое небо.