Алексей Улюкаев - Чужое побережье

Греки пишут по-нашему. Хорошо.

А пашут по-своему. Тоже неплохо.

И это рождает мерой большой

Разные ахи мои и охи.

Кстати, охи по-гречески значит нет,

Да и ахи, наверное, тоже что-нибудь значит.

Как готовились тщательно, сколько лет,

Чтоб меня заманить поселиться в Лачи!

По совету поэта, в провинции глухой

И уж точно у моря, да, посредине моря,

Где, как говорится, такой покой!

Такая воля!

Привезу вам немного сыра, вина, маслин.

А о воздухе, море, холмах – только рассказы.

Ах, такой островок всего один.

Влюбляешься сразу.

Я отсыплю довольно сестерциев или драхм

За бесспорное право в этих краях рыбачить.

И глоток зивании под выдыханье: «ах» —

Это лучший способ остаться в Лачи.

А оставшись, корни пустить: лоза,

Сад, давильня для винограда.

Красоты этих красок не выдержав, закрываю глаза —

Ничего другого не надо!

Со скалы хорошо наблюдать силуэт кораблей

С парусами и мачтами острыми-острыми.

…А еще – дело в том, что один из моих сыновей

Зачат был на этом острове.

C Лужников до Нескучного.

Мы-то плавали, знаем,

Поцелую воздушному

Влажный предпочитая.

От Нескучного к Луже.

Ну почти кругосветка!

Мы живем и не тужим.

Возвращаемся, детка.

Хоть кораблик нерезвый,

Но волну режет рьяно.

Я от водочки – трезвый,

А от глаз твоих – пьяный.

И у гор Воробьевых

Закругляя маршруты,

Мне не хочется новых

Кораблей почему-то.

Под мостом под Лужнецким —

Как же палуба держит! —

Я люблю… не по-детски.

Я любим, как и прежде.

Вот такая история.

Пусть и выглядит круто

Класс судов река – море

На этом маршруте.

Наш кораблик прекрасен,

Ничего, что бумажный.

…И каких только басен

Мне волна не расскажет!

Давным-давно не брал я в руки шашек,

Но в дамки править живо устремленье.

Лишь только сел – не с этими, так с теми, —

А тридцать лет уж мимо просвистели!

Пока мотыжил поле ежедневно,

Выращивал какие-то растенья

И добивался милостей монарших.

Давным-давно не брал я шашек в руки.

Как хороши на ощупь! Это стансы,

Сонеты, оды – пробовал расстаться,

В чинах чинился, путался в науках,

Но возвращаюсь – вот какая штука!

Давным-давно… А хоть бы и недавно.

В движенье этих шашек своенравном

Я силюсь разглядеть судьбу и правду.

Их не разделишь на два.

Ксенофобия

Это боязнь чужих.

Сено. Родина.

Несжатая полоска ржи.

(Которой от Цветаевой поклон,

Такой вот беззащитной от ворон,

От воронья, рванья

И разного вранья.)

Вот отчего

Скулы напрочь сворачивает,

Сильнее водочки – вот

Условия задачи.

А рожь твою —

Ах, еж твою! —

Жгут

И ржут при этом.

Нет, не зер гут —

Кривой маршрут.

Угарное лето

Тем летним днем и пал мой Илион.

Я заблудился в легковесной хляби.

Каким ареопагом осужден

Всю жизнь бежать от бабы к бабе?

Ведь я не коллекционер знамен,

На что мне их надушенные стяги?

Отринуть хоть одно из ста имен!

Но где бы позаимствовать отваги?

Ведь я же прирожденный дуэлянт,

Немало крови вытерто со шпаги.

А тут какой-то локон, шпилька, бант —

И наг я перед ним. И все мы наги…

Мне 55. Я еле стою на ногах.

Я молодой. Но утомлен поздравленьями.

Если есть силы небесные – ну их нах…

Если есть силы земные, пусть шевелят кореньями.

Корни и кроны. И корки от крон и корней.

Чуть бы икорки и водочки – вот отчебучим!

Вот отчего собираемся влагою в тучи,

Вот отчего, для чего (заглючило), верней.

Я с пол-двадцатого – там мой паром, мой причал.

Здесь – до Харона не так далеко, как хотелось.

Здесь и исправную лодку исправники гонят на милость —

                                                                          где мель есть,

Днесь ободнюем – беднеем, но шубу с плеча

Барского не отфасоним и не откутюрим.

Лучше откупорим то, что поэт завещал,

И перечтем, что положено, гружено в трюмы

И позапутано в разных ненужных вещах.

Вейся, бумажка (стихашка), повыше всех буржей!

Пейсы и лысины важных – для метких мишень.

Детки мои, помогите не сгинуть от стужи, —

Как там? – тюрьмы и сумы. Хоть с вещами, а хоть без вещей.

Я из предместий: не в чести бумажные дести

Были в предместьях. А ныне в столицах все то ж.

И если наше рожденье не чтят благовестью,

То и поминками тоже не стану хорош.

Но до чего же (все то же – мы дожили, боже!)

Жизнь хороша – хоть вприпрыжку, хоть еле дыша!

К черту пророчества! Рано итожить!

…Жизнь хороша!

Я хожу – дорожки чищу:

Снега выпало – невмочь.

Меня вынесли из нищих

Сын и дочь.

В этих селах, городищах —

Заглянул, сейчас же прочь! —

Потеряюсь, так отыщут

Сын и дочь.

И в беде, в тоске, дружище,

Знаю, как себе помочь:

В обетованном жилище

Ждут меня с нехитрой пищей

Сын и дочь.

Этот ville, он как раз для dog,

Нобель-Шнобель взорвать не смог

Динамитом своим ни черта.

Судоходство. Доход. Черта.

Точка.

Кончилась строчка.

Так-то, дочка.

Ты, как время придет, узнаешь

Про души неживую залежь,

Про усталость, ее причину.

Вот и жизни уже половина.

А потом – как вода с гуся —

Вот она уж почти вся…

Как рассказать?

Если здравы отец мой и мать,

Если служил государю

(Он был благодарен),

Если уйти не могу от родимых проталин,

Так почему же мой сон постоянно кошмарен,

Веку под стать?

Как объяснить?

Как малявкам моим показать

Этот пунктир,

Этот линии жизни обрывок?

Вспышка. Улыбка. Хорош фотоснимок.

…Наплевать.

Уж скоро совсем ты спохватишься: вот и опять —

Куда мне бежать,

От кого мне по улицам драпать?

Ногами сучить, молотить кулаками до драки?

Хромые собаки

Не спят.

А в общем, совсем не хромых

В околотке моем не отыщешь.

От этой ли пищи они и утратили бег?

Плачу за ночлег

Хоть до тыщи, а хоть больше тыщи.

Не тот это век.

И полночь не та:

По пророчеству будет точь-в-точь.

Троянские жены… Московская их маета.

Ночь – день. День – ночь.

Сын богоданный – что стих, богом диктованный.

Кто умывался слезами, тому океан не диковина —

Был по колена, хоть бил по коленям, под дых,

В ребра – и мест не оставил живых.

Но мы крепчаем, пока нас история тузит,

Рвет, словно Тузик любимую грелку свою.

Сын богоданный, зато нам досталось и музык,

И танцев, и стансов. В раю

Так не танцуют. Не пьют и не плачут. И значит,

Райские кущи – они за окошком цветут.

Чтоб отыскалось решенье, нужна потруднее задача,

Вызов (как Тоффлер учил) и каторжный труд.

Все перетрут жернова этих, знаешь ли, мельниц,

Мыльницы фотки наладят бездельников и бездельниц,

Жизнь просвистевших на этом большом берегу.

Больше об этом теперь ни гу-гу.

А та ли это музыка, не та?

Сажусь напротив примы или вторы,

Но только раз в году бывает разлита

В холодном воздухе такая красота!

Такие – как их там – миноры и мажоры!

Я нотной грамоты не ведаю поднесь,

Хожу, безграмотный, под нос себе мурлычу.

Я похищаю музыку с небес,

Цитируя без скобок и кавычек.

И разницы не вижу до сих пор —

Свои или чужие разговоры

Записывать. Мне это не позор,

Мне божеский не нужен разговор,

Мне человечий: мы не тати-воры.

Мне с вами некуда. Да и не по карману

И возрасту – куда с моим оскалом!

Хоть иногда прикинуться бы пьяным.

Прикинуться, что знаешь стих и псалом.

И те слова. И те слова. И эти

Слова. И я их помню без причины.

Слова о лете – словно вместо лета,

И то подобны аглицкому сплину.

А вы подобны взрослым – только дети.

Вы рослые. Росли и вырастали.

Ну что за времена теперь настали!

Растают между тем и те, и эти…

И будем между тем и между строчек

Искать убежища, искать укрытья.

…А день теперь ничем не лучше ночи.

И ночь ничем не лучше дня. Простите…

Пицца и кьянти – это причастие.

Сказано: хлеб и вино.

Или деепричастие?

Мне все равно.

Или это про счастье?

Хотя при чем здесь оно…