Алексей Улюкаев - Чужое побережье

Счастливые часов не наблюдают,

Несчастным же они не по карману.

Запасов нет – они карман не тянут,

А гири на часах – по килограмму.

И тяжелее будут с каждым годом.

В младенчестве мы только в весе пуха,

В ребячестве – уж в весе петуха.

Пока не ноют наши потроха

И как-то зазевалась смерть-старуха,

Идем гурьбой и празднуем с народом.

Но к осени мы веса наберем,

Как гусь мартынов, жиром залоснимся,

Присядем, пригорюнившись, вдвоем:

Вот я, вот зеркало. Не спим, а только снимся.

Блажен, кто верует. Тепло ему на свете.

Но зябко постоянно атеисту.

Пускай в ушах овации – не свисты,

Но мерзну я теперь по всей планете.

И пусть меня не утешают дети:

Мол, папа, – будь здоров! На все на триста

Процентов. Но сегодня я заметил,

Что соли больше перца в неказистой

Прическе. Что уехали артисты,

Умчались клоуны. Остался только чистый,

Но душный цирк. Просрочены билеты.

Небесконечны даты, сроки, сметы…

Блажен, кто верует. Но не сменю на это

Тепло своей тропы (холодной, мглистой).

…Гармоний в мире меньше гармонистов.

…А что там? Вероятно, гладь морская,

Какое-то чужое побережье.

Маршрут прочерчен. Может быть, изъезжен.

Но все равно и глаз, и слух ласкает

Вся эта жизнь, короткая – как прежде

Казалась длинной юному невежде.

Неужто кончится? Берет тоска и…

Не отпускает.

Что там вера, что надежда…

Выходим на широкие аллеи,

Карабкаемся там на пьедесталы,

С которых нам не доводилось падать.

Так упадем – не долго ждать придется.

На мутных лицах – мутный отсвет.

Мы праздновать готовы юбилеи,

Хоть рубашонки нам прискорбно малы.

А чрево, что вынашивало гада,

Еще ста именами назовется.

Широкими плечами поводили,

Глазенками следили за добычей,

Не понимая, что она – за нами

Следит, что уготована нам участь

Уйти туда – не мучась или мучась, —

Где скроются пластом песка и пыли

Потуги наши и – таков обычай —

Где тлену предадут и наше знамя,

И наше племя. Так-то будет лучше

И тем, кто пал, и тем, кто остается,

И всем на дне бездонного колодца…

Мы славно начинали в этом мире,

Хоть в нашей жизни не без лицемера.

Одни из нас всё правду говорили,

Другие лучше делали карьеру.

И жизнь нас гладит, гладит по головке.

В перчатке, без перчатки – все отличье.

Одни сумели сохранить приличья,

Других же быстро замели с поличным,

Которое им впарили преловко.

Нас много, нас, быть может, пять иль десять

Осталось, не прописанных по стаям.

Одним восторг – мелодия простая,

Другим – построить дом и флаг повесить.

Но все мы, все мы, все мы глину месим

И печень отдаем орлу на скалах.

Как эта жизнь любила нас, ласкала!

Пускай уже идет скорее лесом.

Земную жизнь пройдя насколько нужно

(Начальники земные и небес

То знают лучше)… В общем, темный лес.

Не страшно в нем, хотя довольно скучно.

Короче говоря, попутал бес

Вторично в речку плюхнуться все ту же.

Иль в лужу? Где ты, бес?

Исчез.

И о содеянном ни капельки не тужит.

Ты помнишь ли девочку эту

По имени или прическе,

По способу кушать котлету,

По грудкам (торчащим иль плоским)?

Забыл? Забытье неприлично.

Ведь, кажется, мнил ты любовью

То чувство, с которым отлично

Расстался, как с капелькой крови,

Которую сдал на анализ.

Влюбились – встречались – расстались.

А может быть что-то осталось?

Конечно: вот белая ватка,

Она и прикрыла твой палец.

Забвенье ни кисло, ни сладко,

А так – не кошмар, а кошмарец.

С тех пор в черепушке некрепкой

Хлопчатобумажность копилась,

Хоть проблески были, но редко, так редко.

Кому это надо, скажите на милость!

Кому хвалу мне вознести за этот день?

Кому халву и пахлаву крупней нарезать?

Нам многое испортит трезвость,

Но только не отмеченную лень

Из тростника извлечь богатство целой ноты.

В пространстве от «ну что ты!» до зевоты

Мы странствуем и странствуем, пока

Пространствуют над нами облака,

Меняя облики, обличья, даты, сроки.

А день был задан сводкой метео,

Все цельсии и даже фаренгейты,

Наверно, были в сговоре. Налейте.

За Цельсия, за промысел его!

Я нелюдим, безбожен, без сапог.

Из дома я не выхожу в ненастье.

Но даже я хотел бы, если б смог,

Понять, кому обязан этим счастьем.

Я никогда не пишу слово бог с большой.

Если он был бы, он был бы мне равновеликим.

Впрочем, как каждому, наделенному им душой.

Плотью и кровью, красной, как земляника,

Нас наделяют в капусте. Так овощи мы?

Ягоды, что послушно следуют за цветками?

Наверно, поэтому в нас вокровлены, воплощены

Страх вековой и боль вековая.

Молим: да минет нас чаша сия.

Это как эмиграция в край, где ни боли, ни страха,

Где поросли незабудками тлелые плахи,

Где только яблоки, яблоки, но не змея…

Только все это – не мне. Не мое. Не моя.

Я люблю одно, ненавижу другое:

Баланс, где в сальдо лишь белые тапочки.

И прятать не буду – что прятать, не скрою,

Мне многое здесь совершенно до лампочки.

До лампы, до улицы red фонарей,

Которые здесь переходят в разбитые.

Давай, подбивай свой баланс поскорей,

Чтоб дешево вышло и сердито.

Я строки открыжу, столбцы отчеркну —

Вот шахматка, черный и белый, как братья.

Ну, выключат белый, мой беленький свет,

Зато и достанется белый билет.

И я откошу от апостольской рати.

Блеск лаков, кусок лаком.

И дразнит, всю жизнь дразнит.

Не шей ты мне платье красное,

Как маков цвет, как поле маковое.

Не шей ты мне и голубое,

Оно ведь не пригодится,

Когда побредем с тобою

За грани – не заграницу.

Оставь мне лишь белое, черное,

Соль, перец прически ноской.

Снег черен, белы вороны.

Нам вместе бы слушать «Тоску»,

Тоску по-отдельности мыкать.

А платье в цвет земляники

Не шей – только в цвет известки…

Там Красные фонари,

Здесь Красная площадь.

Там любят на раз-два-три,

Здесь вовсе не любят больше.

А меньше зачем любви?

Зачем мазать тоньше, толще

Маслице чувств? Так проще?

Кончится масло, как роща

Скинет одежды свои

В срок или до (зари).

Попросту – c'est la vie.

Слушай не ври, не ври!

Ты хоть живи, хоть умри,

Хоть обратись ты в мощи,

Не пикнет никто и не взропщет.

…Здесь прекрасная площадь,

Там прекрасные фонари.

Я проживаю много жизней. Я их как надо

Проживаю,

Как если много шоколадок

Я, не поморщась, прожевал бы.

Один молочный – сладкий-сладкий.

Карьеру делаю. К премьеру

Хожу. Хожу и на премьеры,

Хоть и зеваю там украдкой.

Другой, как скорлупа орехом,

Наполнен тыщей разных смыслов.

Тут жены, дети. Коромыслом

Дым. Дом. Шум. Гам. И много смеха,

Лишь скажешь «а» – тут дети эхом.

А третий горький. Ночь. Раздумья.

Бессонница. Бессмысли… Жизнь ли?

А хорошо, что полнолунье:

Светло, чтоб подготовить тризну.

Какая-то ошибка в наших душах,

Мы ищем днем затмений, света ночью.

О, ночь моя, я твой чернорабочий,

Работать в темноте совсем не скучно.

Но душно, ах, как душно! – настежь окна

В Европу, Азию. Да хоть бы в Антарктиду.

В краю далеком, не известном МИДу,

Мечтал бы оказаться я до срока.

Мне на хвосте приносит весть сорока,

Что сорок дев теперь радушно

Принять меня готовы. Но к чему морока,

Которой в жертву Илион разрушен

(Любовный жар, сомнения, упреки).

…Какая-то ошибка в наших душах.

…Так беги на край света! – Мой край – в Лачи,

А за краем – тьма такая!

Как тут существованье в ночи влачить,

Вредным привычкам своим потакая?

Греки многое тут понаделали встарь,

Хитрованы, хоть набожны с виду.

Островок сей – один сплошной алтарь

Афродиты, заметьте, Киприды.

Ладно ль за морем, худо – поди разберись.

Не утопишь – в волне ли, в стакане —

Грусть-тоску. Налетай и глотай живопись

И – буянить на о. Буяне!

А из пены рожденная – та иль не та,

Но на тысячу мифов хватило —

Красоты, красоте, красотой, красота.

Или?

Где входила она в этот грот, где водой

По ступеням ступни омывала,

Там сидим мы одни. Мы одни! Мы с тобой!

И кто скажет, что этого мало!

Как входила она в этот грот, как вода

Принимала ее, обнимала!

По зеленым холмам – вышиванье: стада.