Леон де Грейфф - Под знаком Льва

I
Трепетно липок
тополя лист.
Шелковых скрипок
шепот и свист.

Раннее лето.
Лунная стынь.
Лебедь и Леда
любят латынь.

Лапы аббатовы,
сколь виноваты вы!
И оттого

Хлое тревожно… Но
все ж невозможного
нет ничего.

II
Трепетно липок
тополя лист.
Шелковых скрипок
шепот и свист.

В парке роняет
ворон перо
и обнимает
Леду Пьеро.

Руки Пьеровы
столь бестолковы
просто беда.

Леде тревожно…
Все невозможно
и — навсегда.

Посылка

Подобно слову золотому,
которое дороже злата,
сычи, для вас, мои собратья,
сия ужасная баллада.

* * *
Едва луна открылась взорам,
как филины вскричали хором.
Осоловелая луна
была бела, была полна,
плывя над нашим глупым садом.

И филины, усевшись рядом,
заговорили про одно,
и ведьмы заорали «Н-но!..»,
верхом на помело взобравшись,
и началось…

А сад был глуп, упрям и прям:
прямоугольны были клумбы,
прямы стволы, квадратны тумбы,
прямы аллеи. По краям,
как древних римлян легионы,
прямолинейные колонны.

Все было точно, безупречно,
равнотупо, равноконечно,
ригористично, риторично,
кругло, квадратно и конично,
геометрично равнолико,
безлично и равновелико:
одни и те же ароматы,
одни и те же тени.
Стандартны были, как солдаты,
и камни и растенья…

Все идентично и статично,
ригористично, риторично,
геометрично и безлично —
ну, ни одной извилины,
а в довершение сего
дурного шабаша всего —
одни и те же филины.

О, где мой сад видений экзотических,
извилин хаотически-панических,
нигилистических и невротических?

О, где мой сад? Не здесь, не тут,
где лишь сычей стандартный гуд
и одноморфные аллеи,

где только ведьмы, сатанея,
ветлу качают и в пылу
фантазии убогой
кричат, усевшись на метлу:
«Н-но! Трогай!..»

Зазвучала в лужах
песня жаб досужих -
всем они поют.
Но кого захочет,
тех и обхохочет
жабий самосуд.

И прудам гниющим,
и морям ревущим —
всем они поют.
Но карает люто
и хлыща и пшюта
жабий самосуд.

Луно-Дездемоне,
что на небосклоне,—
плачут, но поют.
А зато мещанам
стал кипящим чаном
жабий самосуд.

Хоть поет и скверно
пьяная таверна —
жабы подпоют.
Но накажет вонью
скупость гарпагонью[10]
жабий самосуд.

И аллеям вешним,
и садам нездешним —
всем они поют,
но грозит пижонам
и пижоньим женам
жабий самосуд.

Ешьте каталоги,
горе-педагоги:
жабы вам споют.
Бойтесь, эпигоны
и толстухи бонны:
ждет вас жабий суд.

Не трясись, лунатик,
выпей, алкоголик:
жабы вам споют.
Жребий же грамматик
и удел риторик —
жабий самосуд.

Зазвучала в лужах
песня жаб досужих
всем они поют.
Но кого захочет,
тех и обхохочет
жабий самосуд!

В сей балладе из тетради
все как в тризне
нашей жизни:
любим, спорим,
спим, ишачим,
счастье — с горем,
радость — с плачем.

Пантомима бьющей мимо
иллюзорности задорной
и затворность
спеси вздорной…

Вроде-рифы
ради рифмы,
радий славы
ради лавы
вулканической машины
иронической морщины…
Тщанье! Ишь ты и куда ты?!
Стекла слишком розоваты.

Тень мгновенья,
лень забвенья:
все как в тризне
нашей жизни
в сей балладе
из тетради…

Справа— Троя.
Слева —
Занзибар.
Альдекоа, Лео
и Гаспар,
ваша вечно вещая
строка —
слово человечье
на века.

Вы не укрощаете
стихий.
Вы им посвящаете
стихи.
Стих морям и взгорьям
посвятив,
вы святите горем
свой мотив
и, круша в полете
сонм помех,
нам преподаете
сон и смех.
Вы тирана ямбом
ткнете ниц,
славя дифирамбом
всех юниц.

Трое, вечносущие
везде,
поклоняясь Трое,
как звезде,
вы, морям внимая
и мечам,
на смех поднимаете
мещан.

Византия, Вавилон
и Рим —
словно три колонны
вам троим.
То смешливы губы,
то грустны.
Никому вы
не подчинены.

Балагуря в облике
рубак,
белокурый курите
табак,
кофий почитаете вы,
но
все ж предпочитаете
вино.

Лео, Альдекоа
и Гаспар!
Движет вас подкова,
а не пар,
потому вы славите
не зря
жженье жизни, женщин
и моря.
Жизнь сложить —
не оду намарать.
Учите вы жить
и умирать.

I                  
Певцы, танцоры, беллетристы
и все как на подбор поэты,
горнисты, карикатуристы,
и эрудиты, и эстеты,
романтики, и классицисты,
и декаденты (бог простит!)
все сумасбродны и басисты —
тринадцать было нас Панид!

II                
Гривасты, лысы, разодеты
и в рубищах, как анархисты,
блондины, схимники, брюнеты,
и химики-каламбуристы,
и босяки, и баронеты,
и баловни, и те, кто бит,—
но ровным счетом в это лето
тринадцать было нас Панид.

III
Бледнели наши фаталисты,
как будто бы уже отпеты,
лоснились наши финансисты,
пророчествовали аскеты,
сатирики и юмористы
ехидничали (бог простит!),
и все мы пили, кофеисты,
в кафе тринадцати Панид.

IV
Ремарок наших пируэты
остры бывали и когтисты,
и посвящали нас в секреты
сентенций праведных софисты,
и на невинные памфлеты,
от коих мышьяком разит,
не наложил ни разу вето
никто из паинек Панид.

V
Оркестровали вагнеристы,
цвели сонаты и сонеты,
бетховенили моцартисты,
симфонили (но аллегретто!)
солисты-виолончелисты
в салоне том, что был открыт,
как пожелали все артисты
в лице тринадцати Панид.

VI
Парнасские авторитеты
и площадные куплетисты,
писавшие для оперетты,
альтисты, скрипачи, арфисты
слетались, ромом разогреты,
на шабаш — просто срам и стыд,
и все кофейни и буфеты
тринадцать помнили Панид.

VII
Юристы и авантюристы,
акварелисты-баталисты,
бомбисты-рационалисты,
печальники и оптимисты,
апологеты, скандалисты —
и все неистовы на вид,
все голосисты и речисты:
тринадцать пламенных Панид.

VIII
Посылка
.
Эй, критики-анахореты,
плетущие свои наветы,
срывающие пустоцветы
и сеющие трафареты!
Подите к черту! (Бог простит!)
А нас когда-то — юность, где ты?
тринадцать было нас Панид!

Я приветствую вас, мещане,
вас, дворяне и торгаши!
Я вам сытой дороги торной
пожелаю от всей души.
Но и вы уж к нам снизойдите
и дозвольте нам, коли так,
пролагать себе путь, упорно
добывая свой свет и мрак.

Разомлевшие ротозеи,
верноподданные тщеты!
Вы, набившие снедью спеси
раздобревшие животы,
вы, базарные арлекины,
стадным движимые чутьем,
пересуды и предрассудки
пожирающие живьем,
лицемерные лицедеи,
смехохульники и ханжи,
гарнизонные резонеры
и заложники ржавой лжи!

Вы дозволите нам, бедолагам,
безалаберной голытьбе,
не принявши мудрости вашей,
быть по-прежнему не в себе.
Мы не молимся о прибытке,
не боимся мы нищеты,
а наивно в химеры верим
и в несбыточные мечты.
Нам, плевавшим на козни биржи,
наивысшая благодать —
нерасчетливо предприятья
обреченные начинать.
Не чураемся мы порока
и хозяина вечной тьмы:
что нам дьявол, когда сонеты
не по правилам пишем мы?

Утварь пользы утилитарной
вызывающе сдав в утиль,
откровенно мы презираем
вашей святости водевиль,
вашу праведную банальность,
ваше правильное житье,
штукатурную добродетель,
и продуманное питье,
и безрадостные объятья,
и расчета холодный душ,
и предписанную степенность,
вялость мыслей и чахлость душ.
Обветшалая злободневность
вечных истин в устах у вас
осыпается, выставляя
сытобрюшие напоказ.
В академии ли, на рынке,
я узнаю вас и во тьме,
ибо все вы одно таите
за душою и на уме.

Ограниченные порядком,
до чего же вы хороши,
о владетельные мещане
и сановные торгаши!
Вы чураетесь всех извилин
(не случился бы перегиб!),
ибо мутная мозговитость
признает лишь стереотип.
Монополией «совершенства»
завладели вы. Ладно. Но
только то для вас и красиво,
что шаблоном освящено.

Посылка

Процветайте себе, мещане,
и дворяне, и торгаши!
Я желаю дороги торной
вам, ей-богу, от всей души.
Но и нас оставьте в покое,
не мешайте болезным нам
бесполезно к вершине света
вновь карабкаться по камням.
Мы бредем в несусветный город
по извивам крутой тропы,
и плевали мы на насмешки
улюлюкающей толпы!