Иван Рядченко - Время винограда

Изъеденные старостью и ржавчиной,
покоятся на пирсе якоря.
Их в тигле переплавят в час назначенный,
вторичное рождение даря.

Они служили долго, столько видели
далеких стран и суток штормовых,
что и мужчина в капитанском кителе,
пожалуй, повидал поменьше их.

Морская глубина их часто прятала,
любило дно… Ах, эти якоря!
По ним стекали и закат экватора,
и северная бледная заря.

За честный труд хоть благодарность вывеси
во время бурь, на рейдах и в портах
они держали корабли на привязи,
они не знали, что такое страх.

Теперь их ливни серые оплакали.
А мы стоим у моря на краю.
И не могу я удержать на якоре
сияющую молодость твою…

Из царства мертвых возвращаясь с войском
домой, к жене, стремясь душою всей,
велел гребцам закапать уши воском
находчивый и хитрый Одиссей.

Он знал, что где-то в море, в клочьях пены,
от берегов отеческих вдали,
так сладко, так тепло поют сирены,
что люди покидают корабли.

Не в силах зачарованного взгляда
уже отвлечь от призрачных сирен,
они спешат покорно, словно стадо,
и гибелью оплачивают плен.

Для них не существует зова слаще,
оружие забыто навсегда.
И смех, живые души леденящий,
смыкается над ними, как вода…

Не раз бывая в плаванье заморском,
я тоже слышал пение сирен.
Но уши не закапывал я воском
и, как безумец, не стремился в плен.

Лишь с той поры, как голос твой глубокий
сумел в мое сознание войти,
ни плотный воск, ни греческие боги
уже не могут сбить меня с пути.

Нет, не к лицу проделки Одиссея
мне в наши дни копировать опять:
на голос твой, сомнения рассея,
иду не погибать,
а воскресать!

Крепости отчетливая карта,
первые прообразы ракет.
Этот гениальный Леонардо
в разных областях оставил след.

То, дивясь стихийному закону,
аппарат летательный чертил.
То писал лукавую Джоконду —
женщину особых чар и сил.

Через времена над жизнью зыбкой
властвует ее глубокий взгляд.
За ее загадочной улыбкой —
целый мир страданий и услад.

И сегодня тайною увенчан
образ в многогранной полноте,
словно миллионы разных женщин
отразил художник на холсте.

Он постиг искусство костоправа,
знал повадки неба и земли.
Перед ним заискивала слава
и снимали шляпы короли.

День и ночь трудился он, как дьявол,
высекал из мрамора коней,
строчки правил, памятники ставил,
начинял петарды для огней.

Этот гениальный Леонардо,
выдумщик, ученый и поэт,
сам горел, как яркая петарда,
посылая в будущее свет.

Он творил — вот главное из правил!
И, вполне возможно, потому
о себе ни строчки не оставил —
не хватило времени ему.

В рыбачьей деревушке, где Эрнест
держал свой мощный быстроходный катер,
все так же сети сушатся окрест
да смотрят жены в море на закате.

Он сохранял литую тяжесть плеч.
Хоть стал седым и мучила одышка,
еще один ходил на рыбу-меч
и плакал над стихами, как мальчишка.

Он виски пил, курил крутой табак,
крюки сгибал, чтоб с них тунцу не выпасть.
Он был для местных рыбаков — рыбак.
Для остального мира — знаменитость.

И рыбаки по прихоти своей,
с посильною фантазией рыбачьей
ему отлили бюст из якорей —
чтоб видел море и дружил с удачей.

И по металлу ходит странный блик,
как будто снова пребывают в споре
упрямый, несговорчивый старик
и вечное, как беспокойство, море.

А волны мчатся, пеною горя.
Выходят к морю добрые рыбачки,
надеясь, что помогут якоря
кого-то удержать от смертной качки.

Рыбачки смотрят вдаль. Их взор привык
за грозный горизонт лететь, как птица.
И ждут они, наверно, что старик
сегодня ночью с лова возвратится…

Как сны неведомого берега,
как будто радости и раны,
я открываю страны Рериха —
вновь открываемые страны.
Не знали мы подобной Индии,
такой пронзительной России.
Я помню, как внезапно «Идолы»
воображенье поразили.
Река. Языческое капище
за частоколом деревянным.
А человека нет. Он раб еще,
подвластный грубым истуканам.
Мы много плавали и видели,
мы постигали жизнь не в школе.
Но всюду, где торчали идолы,—
там черепа па частоколе…
Светилась перспектива дальняя.
Кисть полотна касалась плотно.
И все тревоги и страдания
с нее стекали на полотна.
Но не давали краски мастера,
и акварели и пастели,
чтоб туча небо напрочь застила
и чтоб сердца у нас пустели.
В горах, в пустыне многоградусной,
считая миссию святою,
искал художник краски радости —
и восторгался красотою.

Что вспомнил фанатичный адмирал,
когда в бою от пули умирал?

Он понимал — лишается руля.
Губами, как желтеющим пергаментом,
он вас вверял заботам короля,
к вам обращался сердцем, леди Гамильтон.

Он был жесток; матросов вешал он;
был предан лишь всевышнему и трону.
И, собственною смертью вознесен,
взошел на Трафальгарскую колонну.

Оттуда — англичане говорят —
он может видеть море и фрегат.

Журчат фонтаны; львы молчат; угас
последний луч; но адмирал со шпагою
не корабли свои — он ищет вас
с отчаяньем и прежнею отвагою.

О леди! Он вас ищет вновь и вновь!
Он понял наконец на пьедестале,
что так его возвысила любовь,
которой короли не обладали.

Столы всего на дюжину персон.
У окон — голубей гортанный говор.
Мадам Дюпо — хозяйка, и гарсон,
кассирша, и уборщица, и повар.

Жонглируя подносами, молчком
дарит улыбку всем напропалую,
и в платье с отложным воротничком
напоминает школьницу седую.

Здесь тридцать лет к обеду подают,
что б ни стряслось —
локально иль глобально
одни и те же восемнадцать блюд,
впечатанных в меню мемориально.

За стенкой порт в морской голубизне.
А тут камин — глаз отвести не смей-ка!
В нем вертится вертел, и на огне
томительно вальсирует индейка.

В ходу и патиссоны, и инжир,
и соусы, и всякие соленья.
И молниями вспыхивает жир,
стекая на вишневые поленья.

Кофейников начищенная медь.
Похоже, здесь владелица и своды
стабильностью хотят преодолеть
все измененья моды и погоды.

Вращается вертел. Огонь трещит.
А ну, снопом янтарных молний брызни!
Здесь постоянство, как незримый щит
от ускорений беспокойной жизни.

Но сквозь меню, что я забрал с собой,
мне видно, как, в беспомощной утайке,
мелькает что-то жалкое порой
в улыбке предприимчивой хозяйки.

Песок.
Пустыня.
Древняя гробница.
Все в мире
превращается
в песок.
Спят мумии.
Им ничего не снится —
ни власть,
ни золотая колесница,
ни золотой
девичий волосок.

Любовь истлела.
Ненависть истлела.
Как порошок,
рассыпалась душа.
Песок шершавый
движется, шурша.
Осталась только
оболочка тела…

О, как вы жалки,
царственные мумии,
пред силою вращения
Земли!
Как много унести
с собой
вы думали —
и ничего
с собой
не унесли.

Ни сан,
ни стены
царского чертога
от зла защитой
не служили вам:
вас проклинали нищие,
как бога,
вам жены изменяли,
как рабам…

И, глядя в даль,
сплошным песком покрытую,
я понимаю,
искренне скорбя,
что человек,
болевший пирамидою,
больнее всех
обманывал
себя.