Станислав Куняев - Стихи

Церковь около обкома
приютилась незаконно,
словно каменный скелет,
кладка выложена крепко
ладною рукою предка,
простоит немало лет.

Переделали под клуб —
ничего не получилось,
то ли там не веселилось,
то ли был завклубом глуп.

Перестроили под склад —
кто-то вдруг проворовался,
на процессе объяснялся:
дети… трудности… оклад…

Выход вроде бы нашли —
сделали спортзал, но было
в зале холодно и сыро —
результаты не росли.

Плюнули. И с этих пор
камни выстроились в позу:
атеистам не на пользу,
верующим не в укор.

Только древняя старуха,
глядя на гробницу духа,
шепчет чьи-то имена,
помнит, как сияло злато,
как с причастья шла когда-то
красной девицей она.

Робкий мальчик с пушком на щеках
декламировал стихотворенья,
жадно слушал мои наставленья
о прекрасных и чистых словах.

Что-то я говорю всё не то.
Огорошить бы правдой младенца,
не жалея открытого сердца,
чтобы знал, что почём и за что.

Пусть молчит и краснеет в ответ,
пусть грустит и взрослеет до срока.
Но в глазах у младенца глубоко
затаились надежда и свет.

Всё равно ничего не поймёт,
не оценит жестоких пророчеств,
всё, что я предскажу наперёд, —
может быть, про запас заберёт
и пойдёт и стихи забормочет.

Снова ждёт меня замкнутый круг,
где друзья собрались, словно волки.
Я присяду, спрошу себе водки,
улыбнусь и задумаюсь вдруг.

Запевали всегда во хмелю,
потому что не пелось иначе,
забывали свои неудачи,
попадали в свою колею.
Я любил под окном постоять
да послушать, как ропщет рябина,
как горит-догорает лучина,
а потом начинал подпевать.
Песня ширилась из&под земли,
пробивалась на свет из подвала,
там, где солнца всю жизнь не хватало,
где мои одногодки росли.
На Печору и на целину
уезжали, со мною прощались,
пропадали и вновь возвращались,
прилетали к гнезду своему.
Всех звончее из них запевал
некто Витя, приверженный к зелью, —
все о том, что покинул бы землю,
все о том, как бы в «небо злiтав…».

…И глядя на сырой щебень,
на развороченные гнезда,
на размозженную сирень,
я думал: никогда не поздно
понять простую правду слов,
что если в золотом укладе
раздался мощный хруст основ,
то это будущего ради.
Ин ’ аче   ’ иначе зачем
все эти роковые сдвиги,
крушенья взглядов и систем,
о чем рассказывали книги?
Но если повторится день
среди грядущего столетья
и на землю стряхнет сирень
пятиконечные соцветья
и все поймут, куда зашло
смятенье в человечьем рое,
что срок настал: добро и зло
объединились в перегное, —
то наша боль и наши сны
забудутся, как наши лица,
и в мире выше нет цены,
чем время сможет откупиться.

— Собирайтесь, да поскорей! —
у крыльца застоялись кони,
ни в колхозе и ни в райкоме
не видал я таких коней.

Это кони НКВД —
не достанешь рукой до холки.
Путь накатан, и сани ходки —
хоть скачи до Улан-Удэ.

Как страдал я о тех конях!
Кубарём открываю двери,
а они храпят, словно звери,
в гривах, в изморози, в ремнях.

Мать выходит на белый снег…
Мать, возьми меня прокатиться!
Двери хлопают, снег валится,
мне запомнится этот бег.

Что за кони!
В голодный год
вскормлены яровой пшеницей,
впереди лейтенант возницей
хочет крикнуть: пади, народ!

Но молчанье стоит в селе,
в тёмных избах дети да бабы,
под санями звенят ухабы,
тонут избы в кромешной мгле.

Лезу в сено — как будто в стог.
Рядом подполковник Шафиров,
следопыт, гроза дезертиров,
местный царь или даже Бог.

Рвутся серые жеребцы,
улыбается подполковник,
разрывается колокольчик,
разливаясь во все концы.

В чёрных избах нет ни огня,
потому что нет керосина.
Справа-слева молчит Россия,
лихорадит радость меня.

Где же было всё это, где?
Воет вьюга в тылу глубоком.
Плачут вдовы в селе убогом…
Мчатся кони НКВД!

Погрохатывает война
за далёкими за лесами,
по дороге несутся сани,
мутно небо, и ночь мутна!

Как жарко трепещут дрова,
как воет метель за стеною,
и кругом идет голова,
и этому — песня виною…
Пустые заботы забудь,
оставь, ради Бога, посуду
и выдохни в полную грудь
слова, равноценные чуду…
А я так стараюсь, тянусь,
сбиваюсь и снова фальшивлю,
но что б ни случилось — клянусь
поэзией, честью и жизнью,
что я не забуду вовек,
как вьюга в трубе завывала,
как рушился на землю снег,
как ты не спеша запевала.
Земля забывала о нас,
прислушавшись к снежному вою,
и русский старинный романс
кружил над твоей головою.
А утром проснешься — бело.
Гуляет мороз по квартире…
О, сколько вокруг намело!
Как чисто, как холодно в мире…

Соседа история не обошла.
Он ею наславу испытан.
Сперва вознесла, а потом обожгла.
Воспитан и перевоспитан.
Он делал карьеру, преследовал зло.
Он падал,
страдал,
оступался.
Он сам удивляется: как повезло!
Случайно в живых оказался.
Порой в разговоре я искренне рад
довериться ранним сединам…
Да только нет&нет — в нем покажется раб,
который не стал господином.

Слева Псков, справа станция Дно,
где-то в сторону Старая Русса, —
потому-то и сладко, и грустно
поглядеть на прощанье в окно.

В тех краях продолжается путь,
где когда-то, беспечно болтая,
колокольчик, легенда Валдая,
волновал истомленную грудь.

Опускается красный закат
на дома, на подъемные краны,
и летят вдоль дороги туманы,
и бегут облака наугад.

Здравствуй, русско-советский пейзаж,
то одна, то другая примета.
Колокольчик… Приятная блажь…
Здравствуй, родина… Многая лета!

В годы мира и в годы войны
ты всегда остаешься собою,
и, как дети, надеемся мы,
что играем твоею судьбою.

Надо мужество иметь,
чтобы полото тревоги
в сутолоке и в мороке
не разменивать на медь.

Надо мужество иметь,
не ссылаться на эпоху,
чтобы божеское богу
вырвать, выкроить, суметь.

Надо мужество иметь,
чтобы прочно раздвоиться,
но при этом сохраниться,
выжить, а но умереть.

Шепчу, объясняюсь, прощаюсь, —
что делать? — не выскажусь всласть.
Опять и опять повторяюсь, —
какая живучая страсть!

Глаза открывая спросонок,
услышу в саду под окном:
два друга — щенок и ребёнок —
бормочут о чём-то своём;

увижу всё те же осины,
всё тот же закат и рассвет —
запавшие в память картины,
которым названия нет.

Слова довоенного танго
плывут в голубой небосвод
из окон, где шумная пьянка
с утра, разгораясь, идёт.

А в небе последняя стая,
почуяв дыханье зимы,
прощально кричит, покидая
мои золотые холмы.