Станислав Куняев - Стихи

Прилег,
позабылся и стал вспоминать
о жизни,
о смерти,
о доме,
и стало казаться — баюкает мать
меня в полутьме, в полудреме.
Еще молодая, как будто вчера, —
и волосы не поседели.
А я недоступен для зла и добра,
я просто лежу в колыбели.
Ни славы, ни денег не надобно мне —
я где-то на грани сознанья.
Я чист, словно снег, и безгрешен:
я — вне
коварства, любви и страданья.
А песенка, светлая словно капель,
журчит,
обнимает,
прощает…
А море качает мою колыбель
и в детство меня возвращает.

Обламывая плавники,
бока о камни руша,
из моря лезли косяки,
в ручей рвалась горбуша.
За сотни верст ее сюда
влачило и тащило,
и время Страшного суда
для рыбы наступило.
Инстинкт! Психоз!
К спине спина,
и через водопады —
как бы чума или война,
где не было пощады.
На брюхе, на боку — вперед,
как говорит природа,
и слово «рок», и слово «род»,
и смерть во имя «рода».
Метала горсточку икры
и этой горстки ради
вдруг выходила из игры
и затлевала в смраде…
Я шел рекой в разгаре дня.
Я умирал от жажды,
но пить не мог. И у меня
когда-то были жабры.
Под хрип собак, под крик ворон
я был не в силах вынесть
нечеловеческий закон,
его необходимость.
Не принимал я — человек —
такого возрожденья,
последний блеск, предсмертный всплеск
самоуничтоженья.

Самолет пожирает пространство…
Час. Другой. Не видать ни зги,
ни деревни, ни государства,
ни огня — бесконечное царство
бездорожья, тайги и пурги.
Вы, романтики и мореманы,
алкоголики в якорях,
добровольцы и графоманы,
комсомольцы и капитаны,
вам просторно в этих краях.
Места хватит — а это значит,
можно шастать туда-сюда,
кочевать, корчевать, рыбачить
и судьбу свою переиначить,
если есть такая нужда.
Не хватает нам постоянства,
потому что версты летят,
непрожеванные пространства,
самоедство и святотатство
у России в горле сидят.
А когда эта жажда охватит —
до свиданья, родной порог!
Мне хватило, и сыну хватит,
и его когда-то окатит
околесица русских дорог.

Неестественен этот разбег,
неестественно чувство полета,
неестественен этот рассвет
и пронзительный вой самолета.
А когда&то в калужском селе
я увидел поля и дорогу.
А когда&то по теплой земле
начинал я ходить понемногу.
И не знал, для чего облака,
умывался дождями и снегом…
И не знал, что земля велика,
и счастливым ходил человеком!

Одну и другую неделю
не видно воздушных путей,
и ты предаешься безделью
среди работящих людей.
В часы предрассветных прогулок
идешь поглядеть на прилив,
покуришь и бросишь окурок
в холодный Курильский залив.
Ну что ж, ты дошел до предела,
а значит, приблизился срок —
душа для работы созрела,
пора раздувать огонек,
разжечь из печальных раздумий,
из сырости, из ничего —
высокое пламя иллюзий,
и выживешь возле него.
Слепить из морского тумана
частицу земного тепла…
А после, как это ни странно,
смеяться и делать дела.

Живём мы недолго, — давайте любить
и радовать дружбой друг друга.
Нам незачем наши сердца холодить,
и так уж на улице вьюга!

Давайте друг другу долги возвращать,
щадить беззащитную странность,
давайте спокойно душою прощать
талантливость и бесталанность.

Ведь каждый когда-нибудь в небо глядел,
валялся в больничных палатах.
Что делать? Земля наш прекрасный удел —
и нет среди нас виноватых.

Надоело мне на скоростях
жить, работать, спешить, улыбаться…
Транссибирская жизнь второпях, —
надоело твоё азиатство!

Ты, диктуя законы свои,
слишком долго душою владела.
А теперь — без меня поживи.
Мчись, как хочешь, — а мне надоело.

Высоко самолёты летят,
и трещат пароходные трапы,
и устало и жалко кричат
на вокзалах кормящие бабы.

Что там женщина ждёт у окна?
Что лукавит глазами чужими?
До свиданья! Ты мне не нужна,
я уже позабыл твоё имя.

Моя жизнь в середине — пора,
я далёкою родиной болен,
где стоят над водой вечера,
где туманы гуляют над полем.

Жажда странствий, я больше не твой.
Жажда скорости — что же такое?!
Ты навек расстаёшься со мной
и становишься жаждой покоя.

Не то, чтобы жизнь надоела,
не то, чтоб устал от нее,
но жалко весёлое тело
счастливое тело свое,
которое плакало, пело,
дышало, как в поле трава,
и делало все, что хотело
и не понимало слова.
Любило до стона, до всхлипа,
до тяжести в сильной руке
плескаться, как белая рыба,
в холодной сибирской реке.
Любило простор и движенье,
да что там — не вспомнишь всего!
И смех, и озноб, и лишенье —
все было во власти его,
усталость и сладкая жажда,
и ветер, и снег, и зима…
А душу нисколько не жалко —
во всем виновата сама!

Всё забыть и опять повстречаться,
от беды и обиды спасти,
и опомниться, и обвенчаться,
клятву старую произнести.

Чтоб священник, добряк и пропойца,
говорил про любовь и совет.
Обручальные тонкие кольца
мы подарим друг другу навек.

Ты стояла бы в свадебном платье,
и звучала негромкая речь:
— И в болезни, и в горе, и в счастье
я тебя обещаю беречь!

И опять мы с тобой молодые.
А вокруг с синевою у глаз
с потемневших окладов святые
удивляются, глядя на нас.

Церковь около обкома
приютилась незаконно,
словно каменный скелет,
кладка выложена крепко
ладною рукою предка,
простоит немало лет.

Переделали под клуб —
ничего не получилось,
то ли там не веселилось,
то ли был завклубом глуп.

Перестроили под склад —
кто-то вдруг проворовался,
на процессе объяснялся:
дети… трудности… оклад…

Выход вроде бы нашли —
сделали спортзал, но было
в зале холодно и сыро —
результаты не росли.

Плюнули. И с этих пор
камни выстроились в позу:
атеистам не на пользу,
верующим не в укор.

Только древняя старуха,
глядя на гробницу духа,
шепчет чьи-то имена,
помнит, как сияло злато,
как с причастья шла когда-то
красной девицей она.

Робкий мальчик с пушком на щеках
декламировал стихотворенья,
жадно слушал мои наставленья
о прекрасных и чистых словах.

Что-то я говорю всё не то.
Огорошить бы правдой младенца,
не жалея открытого сердца,
чтобы знал, что почём и за что.

Пусть молчит и краснеет в ответ,
пусть грустит и взрослеет до срока.
Но в глазах у младенца глубоко
затаились надежда и свет.

Всё равно ничего не поймёт,
не оценит жестоких пророчеств,
всё, что я предскажу наперёд, —
может быть, про запас заберёт
и пойдёт и стихи забормочет.

Снова ждёт меня замкнутый круг,
где друзья собрались, словно волки.
Я присяду, спрошу себе водки,
улыбнусь и задумаюсь вдруг.