Евгений Клюев - Зелёная земля
в ширину простиралось на два
каких-нибудь сантиметра,
и была её голова
полна ветра.
Её даже иногда порицали -
особенно всякие полицаи.
И было невдомёк этим неучам,
что есть план у небесного зодчества,
что по птичьим полоскам, по линеечкам,
тоже пишут историю человечества.
Треребристая Птица
Треребристая Птица
не желала водиться
ни на небе, ни на воде -
нигде:
ни в садах, ни в домах,
ни в мучных закромах,
ни в посудной лавке,
ни на острие булавки,
ни в пробирке,
ни в табакерке,
ни в пудренице,
ни в сахарнице,
ни на глади покрывала,
ни там, где она не бывала,
а уж там, где она находилась,
она и совсем не водилась -
нигде не водилась и ни с кем не водилась,
и где родилась – там не пригодилась,
а где зажила потом славно… -
там и подавно.
Скарбузная Птица
Скарбузная Птица не пряталась в листве,
Скарбузная Птица не таилась в полутьме -
она жила у нас в голове:
она была в уме.
Ещё там имелась старая ветла -
и птица над нею летала, как метла,
летала и очень красиво
на все лады голосила:
«Как хорошо мне живётся в голове,
как хорошо мне живётся в уме:
в голове как в синеве,
а в уме как в кутерьме!»
И многие относились к ней
как к мысли или в этом роде,
а многие относились к ней
как к зажжённой лампаде -
а многие относились к ней
как к далёкой планете -
и все были правы до конца своих дней.
А неправых нету на свете.
ВЕЧЕР В КАФЕ «LANTERNE»Всё закончилось мятным ликёром
да измятым одним разговором
с без пяти до семи десяти.
Со стола подхватили монетки,
резко встали, собрали манатки -
и затеяли было идти.
А не шлось – и игравший на банджо
всё подглядывал грустно и нежно
в наши карты, качал головой
и одною струной золотою
перечёркивал нашу затею -
и одною звенел тетивой.
И – не шлось, и арабики запах
на тяжёлых, на бархатных лапах
пританцовывал в лунке следа,
хоть его вообще не касалось
ничего из того, что казалось
завершённым уже навсегда.
И – не шлось, и печальная крона
покатилась без звука и крена
в направленьи другого стола,
словно всё вообще понимая, -
и легла на ковре, как немая,
и помочь ничему не могла.
А табачная глупая лента
льнула к локтю, твердила ну-ладно-
посидите-зачем-вам-домой,
будто знала – и знала, наверно, -
для чего полыхает латерна
у порога, над уличной тьмой.
Между тем как за дверью снаружи
собрались уже полчища вражьи,
приготовили всю свою злость -
и две смерти обнялись, болтая…
Но звенела струна золотая -
и не шлось, и не шлось, и не шлось.
* * *Не при этой погоде капризничать у бистро,
на витрины глазеть или медлить на переходе
и часами болтаться по мокрому Vesterbro -
не при этой судьбе, не при этой плохой погоде.
Нам пора научиться отказу от лёгких благ,
от внезапных поездок и слишком далёких планов -
и пора научиться пореже вздымать свой флаг,
а тем паче в присутствии прочих достойных кланов.
Не при этой погоде носить белоснежный плащ
или следовать новой – неверной, как кошка, – моде
и гадать, отчего вдруг пиджак твой уже блестящ -
не при этой судьбе, не при этой плохой погоде.
Тут ведь дело обычное: хоть и идут бои,
но всегда не твои – это где-нибудь там, в России,
между тем твоё войско – синички и воробьи,
да и сам ты не генерал, а Франциск Ассизи.
Не при этой погоде настаивать на правах
и стоять в оцепленьи при прочем честном народе,
нападать на дракона – о трёх ли, двух головах -
не при этой судьбе, не при этой плохой погоде.
Все права твои – птичьи, и птичьи – твои мозги,
и живёшь ты при птицах, и птицы тебя помянут,
раз уж в небе твои товарищи и враги,
раз уж только крупа в ненадёжных твоих карманах!
И когда от тебя останется лишь дымок,
присягни лишний раз прихотливой своей свободе,
той, которую ты на земле ублажить не смог -
ни при этой судьбе, ни при этой плохой погоде.
АЛЬМА АНДЕРСЕНУ меня остаются две песенки:
это две пограничные песенки -
очень, правда, короткие песенки
по сравнению с… нынешним днём,
но их можно твердить и вынашивать,
перевешивать и перемешивать,
раз завещаны песенки… мне же ведь? -
поздним вечером в кресле одном.
Шпиль похож на Господнее лезвие,
и рассветные сумерки трезвые,
став навытяжку в северном Шлезвиге,
не пускают отныне сюда -
так что чинная улица Йоргена
вся на нервах и страшно издёргана:
ей ненадобность гутена моргена
так нова ещё, так… молода.
Что с ключами теперь, с их бренчанием -
хоть и тихим, а всё ж замечаемым,
замечаемым и – нескончаемым,
повторяющим в утренней тьме
две мои неотвязные песенки
и вчера ещё связные песенки,
да теперь уж бессвязные песенки -
полудатские, полунеме…
Одна песенка Альмы АндерсенТам, помню, был Бог и цветок полевой -
и Бог, как цветок, там качал головой,
а чьей головой – не поймёшь,
поскольку ведь Бог не цветок полевой
и, значит, не может качать головой -
своей, то есть Божьей, – а всё ж…
Они были вместе и вместе росли:
Бог рос из небес, а цветок из земли,
друг другу навстречу стремясь,
и вился поодаль какой-то припев -
но, раз не успев и другой не успев,
почти потерял с ними связь.
Надеючись так и исчезнуть молчком,
но будучи схвачен вязальным крючком,
как некая просто петля,
припев был надёжно прилажен с боков,
да жаль, оказался совсем никаков:
ля-ля и ещё раз ля-ля.
А больше в той песенке не было слов -
её запирали на лёгкий засов,
пока, потеряв уже нить,
я так и не мог почему-то взять в толк,
что это за Бог был и что за цветок,
и что их могло так роднить…
Другая песенка Альмы АндерсенТам мотылёк один порхал,
и там гуляла мэдхен -
и шла беседа по верхам,
на малых скоростях:
на языке таком родном,
таком смешном и ветхом,
как этот город за окном,
протёртый на локтях.
А мотылёк – он был пострел,
сперва, конечно, юный,
но он стремительно старел,
пока беседа шла,
и мы старели вместе с ним
и вместе с этой руной,
и плыл над нами горький дым
минувшего числа.
Ах, не добился ничего
пострел от строгой мэдхен,
а жизнь закончил кочево -
исчезнув в облаках,
и завершился б их роман
словцом, понятно, метким -
да вот… надолго задремал
крючок в ночных руках.
СОРОКАВОСЬМИЛЕТНЯЯ ЖИЗНЬ1
На дешёвой такой, на бездарной такой оперетте
побывав и сочтя это всё бесконечно чужим,
потянулась к чему-нибудь – к яду, к петле, к сигарете,
к чашке кофе, к перу – сорокавосьмилетняя жизнь.
Не желает, не хочет, не может и не долженствует,
а тем паче не сеет, не пашет и даже не жнёт,
и её не заставишь – тяжёлую, полуживую -
натянуть на себя ничего из того, что ей жмёт.
Только кутает голову в тёплое, рифмы бормочет -
ни к чему не ведущие рифмы (но как хороши!) -
и на это хотя бы уж не отдаёт полномочий,
устремив в неприятелей все свои карандаши.
Телефон отключила и, тем распростившись со всеми,
загнала себя в угол и не покидает угла -
и не видит системы в своей кровеносной системе,
и порядка – в порядке вещей, и немножечко зла.
Как дела – да никак не дела, огрызается тихо,
и потом огрызается громко, а как – умолчу…
И, готовая вспыхнуть, хохочет большая шутиха,
не влияя практически на небольшую свечу.
2
Сорокавосьмилетняя жизнь – это время такое…
это место такое – почти уже взорванный дзот.
Не звоните и не навещайте, оставьте в покое:
мы потом ещё встретимся… если уж не повезёт!
Потому как в преддверии боя, в преддверии дыма
тела нет, а душа так и так ничего не должна:
все долги прощены и забыты, Земля нелюдима -
и уж если нехватка чего, то короткого сна.
Это время такое… и место, и дело такое -
сорокавосьмилетняя жизнь: перепутье и проч.
Впрочем, всё перепутано раньше твоей же рукою -
и помочь бы распутать… да ты ведь не просишь помочь.
Это дело такое, такое уж гиблое дело -
бой с собой под условным названием «бой за себя».
И толпа твоих недругов вдруг до того поредела,
что труба уморилась скликать их, скрипя и сипя.
Это дело такое и место, и время, и бремя,
а плечом поведёшь – будто нет на плече ничего:
лишь осенняя бабочка, астры лохматые брея,
на плечо опускается вдруг – или нет, на чело.
3
