Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972

Легкое покалыванье совести
на исходе трудового дня
от какой-нибудь кровавой новости,
мало задевающей меня —

словно при китайском врачеваньи,
вроде бы незначащий укол
небольшого чина или званья
в душу загоняет кол.

Словно бы при иглотерапии,
так же, как при ней, точь-в-точь —
вроде бы тебя не торопили,
сам встаешь.
Уходишь в холод, в ночь.

Радость радости не приносила.
Счастье длилось короткий миг.
Только горе — великая сила —
длится дольше столетий самих.

Только горе обширно, как море,
и, как небо над ним, высоко,
и в конце концов только горе
переносится нами легко.

Оглушенный трезвоном счастья,
надоедным его бубенцом,
я задумываюсь все чаще,
что доволен буду концом

этой долгой удачи, ровной,
словно полировка доски,
и началом тоски огромной,
бесконечно большой тоски.

Все уладится, обойдется.
Горе, в общем-то, — не беда,
и в последний момент найдется,
что затеряно навсегда,
и в последний момент, последний,
окончательный, страшный момент
дождик, что ли, посыплет летний,
как предвестие перемен,
или солнышко выйдет, выглянет,
или травка асфальт прорвет,
и почти утопленник — вынырнет,
и почти мертвец — оживет.

Так, с бессмысленностью невежды,
я надеюсь, что надежда
не захочет меня выдавать.
Не решится, а если захочет,
то потом непременно расхочет,
не пойдет меня выдавать.

Отпуск дал себе на отчаяние,
на скулеж и жалобный вой,
на бессмысленное качание
(руки заломив)
                           головой.

И опять — за стол. За работу,
чтобы изредка за трудом
время слез и холодного поту
вспоминать со стыдом.

Сомневались, но не усумнились.
Колебались, но в нужный момент
ни отчаянию на милость
и ни страху на сей же предмет

не сдались,
а то, что говорено
было
самому себе,
это временами дозволено,
это не мешает судьбе

гнуть негнущуюся линию,
вышибать во все времена
новым клином старые клинья
и переть
                  супротив рожна.

— По отчеству, — учил Смирнов Василий,—
их распознать возможно без усилий!

— Фамилии сплошные псевдонимы,
а имена — ни охнуть, ни вздохнуть,
и только в отчествах одних хранимы
их подоплека, подлинность и суть.

Действительно: со Слуцкими князьями
делю фамилию, а Годунов —
мой тезка, и, ходите ходуном,
Бориса Слуцкого не уличить в изъяне.

Но отчество — Абрамович. Абрам —
отец, Абрам Наумович, бедняга.
Но он — отец, и отчество, однако,
я, как отечество, не выдам, не отдам.

Терплю свое терпение
который год,
как пение сольфеджио
девчонкой за стеной.
Девчонка безголосая
горлянку дерет,
и за душу терпение
мое меня берет.

Обзавожусь привычками
и привыкаю к ним,
то предаюсь порокам,
то делаю добро.
Девчонка безголосая
все занята одним:
за гаммой гамму гонит,
как поезда метро.

Усилие, которое
казалось мне бедой,
потом в привычку входит
и входит в обиход.
А я, словно корова —
не страшен мне удой.
Терплю свое терпение
который год.

Немедленная справедливость!
Закрыть глаза и — воцарится
и ровным светом озарится
равнина быта моего,
блистает серебром, как Рица,
немедленная справедливость,
вокруг расстелется счастливость,
она и больше ничего.

Она, она! Ее законы,
нависшие, словно балконы,
и обязательное счастье,
нависшее, словно обвал.
Неукоснительное счастье,
его законоположенья
пришли немедленно в движенье,
рокочут, как девятый вал.

Закрыл глаза и вдруг представил,
испуганно их открываю,
открою — больше не закрою.
Нет, той страны не нужно мне,
где исключения из правил
не допускаются игрою.
Мне тошно будет, не скрываю,
в той справедливейшей стране.

Над нами вечный критерий — небо.
Под нами плавный критерий — река.
А более нам ничего не треба,
не требуется ничего пока.

Убедительнее примера
для подражания не подберу,
чем звезд высокая, высшая мера
и травы, зыблемые на ветру.

Звон
       бубенца иль телефона,
                  неведомо, откуда он —
далекий звон.

Звук
            необычный, небывалый
                      не дело человечьих рук —
тончайший звук.

Мост
            между небом и землею,
                    от преисподней и до звезд —
стеклянный мост.

Птах
            жаворонок, вот он, вот он
                     с прозрачной песней на устах —
удалый птах.

Вмиг
             миры стянувший в крепкий узел
                        и распевающий для них,
продлись же миг.

Пой,
         жаворонок, над полями,
                          тяни мотивы над тропой.
Немолчно пой.

Оказывается, возможно строительство замков воздушных,
просторных и светлых замков, которые лучше душных,
которые лучше людных, толкающихся городов.
А если оно возможно, то я поглядеть готов

воздушные замки с птицами, поющими подо мною,
с доступною синевою, с подручною голубизною,
со стенами, утепленными облачным барахлом,
и с окнами, застекленными небом, а не стеклом.

Звезда — рукой достанешь — в каждой оконной раме!
А улицы между замками, чернеющие вечерами,
краснеющие на рассвете, синеющие днем!
А это низкое небо со всем, что висит на нем:

ракеты междупланетные, минуту назад запущенные,
 шарики разноцветные, ребятами упущенные,
луна, которую можно гладить просто рукой,
привинченные звезды — они излучают покой.

А тучи, свежей водою до самого края полные!
А мусор воздушных замков сжигают большие молнии!
А если надо высушить выстиранное белье —
сооружают радугу и вешают на нее!

А как к воздушному замку проехать с нашей улицы?
Для этого целый вечер надо над сказкой сутулиться,
потом погулять немного, потом покрепче заснуть,
и только глаза закроете — тотчас отправитесь в путь.

Никто замо́к не может повесить на этот за́мок.
Там все ворота настежь — для всех. Для лучших самых,
но и для самых средних. Любой туда войдет
и голубую комнату немедля себе найдет.

Я теперь не прошедшее — давно прошедшее,
не перфектум — плюсквамперфектум.
К моим старым песням,
плюс к вам пропетым
добавляю из будущего пришедшие.

К старым песням сутулым
добавлю футурум,
а футурум стройнее луча или тополя.
К старым песням, которые все марши оттопали,
добавляю свистящие бурями по полю.