Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972

Бью себя в грудь — просто для практики
наедине, от людей в стороне.
Здесь, в далеком углу галактики,
это еще пригодится мне.

Без битья в свою же грудь
своими руками себя самого
здесь ни охнуть, ни вздохнуть,
не добьешься ничего.

Не добьешься, пока не добьешь
грудь — и посередке и около.
Волнами расходится дрожь,
словно благовест от колокола.

Я стези своей не таю:
кашляя, от натуги сопя,
бью себя в грудь,
в грудь себя бью,
в грудь бью себя.

Иду домой с собрания:
окончилось как раз.
Мурлычу то, что ранее
мурлыкалось не раз —

свободы не объявят
и денег не дадут,
надуют и заставят
кричать, что не надут.

Ну что ж, иной заботой
душа давно полна.
Деньгами и свободой
не тешится она.

Когда ругали мы друг друга,
когда смеялись друг над другом,
достаточные основания
имел любой для беснованья.

В том беснованьи ежечасном
неверен в корне был расчет,
ведь только промолчавший — счастлив,
только простивший
                                    был прощен.

Я перед ним не виноват,
и мне его хвалить не надо.

Вот, вяловат и вороват,
цвет кожи будто у нанайца,
вот, непромыт, но напрямик
по лестнице он лезет
                                       славы.

Из миллиона горемык
один остался, уцелел,
оцепенел, оледенел,
окаменел, ополоумел,
но все-таки преодолел:
остался, уцелел, не умер!
Из всей кавалерийской лавы
он только
                доскакать сумел.

В России пьют по ста причинам,
но больше все же с горя пьют
и ковыряют перочинным
ножом
            души глухую дебрь.

О, справедливый, словно вепрь,
и, словно каторга, счастливый!
О, притворявшийся оливой
и голубем! Ты мудр и зол!
А если небеса низвел
на землю — с тем, чтоб пнуть ногою.

Хотел бы одою другою
тебя почтить. Но не нашел.
О, возвращавшийся из ада
и снова возвращенный в ад!
Я пред тобой не виноват,
и мне тебя хвалить — не надо.

Умирают добрые —
жалко добрых.
Умирают злые —
жалко злых.
Образ затуманенный
и облик
превращается
в пресветлый лик.

Все надежды,
что не оправдал покойник,
выступают в тех чертах спокойных,
ясно всем, что если бы,
да кабы, да поворот судьбы,
да тропа иная,
да среда другая,
или жизнь не такая
была дорогая,
не такая большая
семья была,
или чуть мозгов
поболее было,
то судьба его, бешеная кобыла,
еще долго-долго его бы несла.

А друзья усопшего произносят
речи
и поправки вносят
в эту шалую трепаную судьбу,
и покойник, благостный, как огурчик,
добежавший среди бегущих,
просветленно слушает их в гробу.

Много псевдонимов у судьбы:
атом, рак, карательные органы
и календари, с которых сорваны
все листочки. Если бы, кабы

рак стал излечимым, атом — мирным,
органы карательные все
крестиком отчеркивали жирным
нарушенья знаков на шоссе,

вслед за тридцать первым декабря
шел не новый год — тридцать второе,
были б мудрецы мы и герои,
жили б очень долго и не зря.

Но до придорожного столба
следующего
                        все мои усилья,
а затем судьба, судьба, судьба —
с нею же не справлюсь, не осилю,

а какую надпись столб несет,
это несущественно, не в счет.

Смерть — единственная управа
там, где нет ни морали, ни права:
смерть от рака и смерть от рока,
смерть от грозной руки пророка,
загоняющей кривду в гробы.

Словно жажду утоляешь,
так, случается, благословляешь
беспардонный удар судьбы.

Вроде вовсе не было выхода,
вовсе некуда было идти,
но, оказывается, выгоды
может даже смерть принести,
и, веселый, непокоренный,
в долгой очереди похоронной,
сжав приличный букет цветов,
хоть полсуток стоять готов.

Этот случай спланирован в крупных штабах
и продуман — в последствиях и масштабах,
и поэтому дело твое — табак.
Уходи, пока цел.

Этот случай случится, что б ни случилось,
и поэтому не полагайся на милость
добродушной доселе судьбы. Уходи.
Я сказал тебе, что тебя ждет впереди.

Уходи, пока цел.
Забирай все манатки.
Измени свою цель.
Постригайся в монахи.
Сгинь, рассейся, беги, пропади!
Уходи!

Исключений из правила этого нету.
Закатись, как в невидную щелку — монета,
зарасти, как тропа, затеряйся в толпе,
вот и все, что советовать можно тебе.

Наплевизм и спустярукавство,
весь небось, потому что авось,
не сословие и не каста,
шайка-лейка, вырви да брось.

Шайка-лейка. Лейка-шайка.
Ляп да тяп. Тяп да ляп.
Все легко, потому что шатко,
потому что все на соплях.

То поплачем, то захохочем.
Шансов мало. Едва-едва.
А проскочим? Может, проскочим:
проскочили не раз и не два.

Голоса не дал Господь
                                     и слова
не хотел давать.
Это все своим трудом,
своим стараньем.
Книги не хотели издавать.
Я их пробивал и протаранил.

Я ведь не жуир, не бонвиван,
не кудесник, не бездельник.
Упражненьем голос развивал.
Тщаньем добывал толику денег.
Даром ничего не брал.
Впрочем — не давали.
Жил, как будто отбывал аврал,
но сравненье подберешь едва ли.

На русскую землю права мои невелики.
Но русское небо никто у меня не отнимет.
А тучи кочуют, как будто проходят полки.
А каждое облачко приголубит, обнимет.
И если неумолима родимая эта земля,
все роет окопы, могилы глубокие роет,
то русское небо, дождем золотым пыля,
простит и порадует, снова простит и прикроет.
Я приподнимаюсь и по золотому лучу
с холодной земли на горячее небо лечу.

Арьергардные бои —
все, что нам осталось,
и у каждого — свои,
собственная старость.

Общая у нас черта:
убывают кадры
и подводится черта.
Крышка арьергарду.

Прядь седая у виска:
тучи небо кроют.
Арьергардные войска
молодежь прикроют.

Платим до конца платеж
в том сраженьи тихом.
Арьергарды, молодежь,
вспомянешь ли? лихом?

Лучше лихо помяни
то, что мы избыли.
Помяни и извини:
уж какие были.

Легкое покалыванье совести
на исходе трудового дня
от какой-нибудь кровавой новости,
мало задевающей меня —

словно при китайском врачеваньи,
вроде бы незначащий укол
небольшого чина или званья
в душу загоняет кол.

Словно бы при иглотерапии,
так же, как при ней, точь-в-точь —
вроде бы тебя не торопили,
сам встаешь.
Уходишь в холод, в ночь.