Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Под Берлином,
                             километрах в пяти
                                                                   у какого-то «Берга»,
в стороне от дороги,
когда уже солнце над землею померкло,
мы застыли в тревоге.
Вот и пламя распалось над «тигром».
                                                                  Обернулся механик:
«Машина дымится!»
Сразу черное что-то перехватило дыханье
и ударило в лица.
Командир приказал:
                                   «Потушить!
                                                          Я огнем вас прикрою!»
Мы баллон раскололи —
и в огонь, и в огонь мы бросаемся трое,
цепенея от боли.
А потом мы с трудом из горячего люка
вынесли командира
и стали дышать и дышать…
А над полем — ни звука,
и луна не всходила.
Бой ушел далеко.
                                Мы у мертвого танка расселись.
«Загоню я патрон-то,
тут, во вражьем тылу, не большое веселье
задержаться с ремонтом».

Командир наш поднялся уже,
                                                   отдышался к рассвету,
он сидит и ругает
«тигра» этого,
                            дождик этот,
                                                  Германию эту,
и войну поминает.
А радист не выходит из танка,
                                                    он связался с бригадой,
мы мотор запросили.
А пока…
              «Это что за поместье?»
                                                         — «Обследовать надо,
так сидеть мы не в силе».
— «Разрешите?»
                            — «Идите».
                                                — «Узнаем мы, что за поместье…»
Жалко, что командир приказал мне
                                                                     остаться на месте.

Дождь осекся внезапно.
«Идут», — доложил я с обидой.
Командир не ответил.
Он туда же глядит.
                             «Кто третий,
                                                не нашего вида?»
Я сказал: «Кто же третий?
Видно, где-нибудь тоже,
                                           как наша,
                                                            застряла машина».
— «Да, бывает со всеми».
— «Или просто отставший нечаянно наш пехотинец».
— «Штатский».
                        — «Немец?..»
                                             — «Разрешите?»
                                                                             — «Докладывай».
— «Мы осмотрели снаружи», —
начал было механик,
штатский вдруг подшагнул торопливо
                                                                   и тут же
нас приветствует «хайлем».
И бумагу сует командиру, и бормочет, бормочет…
«Замолчи, да постой ты!..»
— «Немцы там, много их. Только смирные очень.
Приблизительно — с роту.
Этот вот подбежал, дал бумагу,
                                                        свое тараторит,
вот бумага — прочтите.
Может, правда — цивильный какой,
                                                              водовоз или дворник,
звездочет иль учитель?»
Командир согласился:
                                             «Давайте, что же там, разберусь я».
Вижу я — на странице,
наверху, над строкой,
                                         нарисованы куры и гуси,
сбоку — колос пшеницы.
Немец бледный, стоит в ожиданье,
                                                               не стоится на месте,
руки за спину спрятал…
«Это грамота за успехи в хозяйстве поместья,
куровод он, ребята».

Это было давно.
Мы ползли по дорогам елецким.
                                                        Мы Орел обогнули.
Вечереет.
                 Вот пруд нас встречает волнующим блеском.
Вдруг забулькали пули.
«Кто стреляет?»
                                Стреляют откуда-то из автоматов.
«Подожди, не спеши ты.
Не сгибайся!
                                   Идем.
                                                   Вроде мы на работу куда-то.
Документы зашиты.
Вот дома».
                     — «Ну, скорей!»
                                              К дому первому мы подползаем,
не стучась — прямо в сенцы.
«Это кто там?»
                          — «Да мы это, мы,
                                                            не пугайся, хозяин,
мы свои, окруженцы…»
— «Что такое, старик, кто стрелял?»
                                                                Он ответил молчаньем.
Мы на окна взглянули:
на стекле два отверстия, окруженных лучами,—
две немецкие пули.
За окном пруд лежит.
                                      Над водой желтоватой
бьются гуси и утки:
немцы с берега их подстреливают из автоматов
и кричат в промежутки.
За окном —
                        птицы падают в воду, трепещут крылами
над водою проточной.
Немцы бьют и хохочут,
                                       трепещут и падают сами,
но стреляют, хохочут…

Вечером.
                  Хлеб хозяин нарезал, ужин мы поджидали.
Нам обмолвиться нечем.
«На сельхозвыставке
                                      в прошлом году
                                                                 был медалью
хлеб вот этот отмечен.
Погодите».
                      Старик наклонился, открыл половицу,
отодвинул корягу,
как ребенка, он поднял букет черноусой пшеницы,
развернул нам бумагу.
А в бумаге —
                        за что награжден он законно,
что поднялся из планов
смелый мастер орловской земли —
                                                               полевод из района
Тимофей Емельянов.
И сказал он, медаль о рукав вытирая:
«В поле выйти бы с нею!»
— «Выйдешь в поле», — сказал я.
— «Куда там, ведь ты удираешь…»
Я поднялся, краснея.
«Ты бы, дед, помолчал. Ты бы сам…»
— «Помолчи, больно прыток,
                                                     больно молод.
Ты к работе не знаешь еще как путем подойти-то,
серп держал или молот?»
— «Ты напрасно на нас. Мы вернемся, отец,
                                                                              дай собраться.
Мы осилим!»
                           — «Это так, но ведь немец не ждет,
                                                                                         он спешит издеваться,
видишь — поле убили, землю всю истоптали.
                                                                             Я старый, куда я,
поди — совладай-ка!»
Он ложку отбросил.
                                 Так и сидим мы, страдая.
«Ешьте», — просит хозяйка.
«Тятя,
                   не рви себе душу,
                                                   солдата не мучай,
он наш ведь, советский…» —
услышали мы
                           волнующий, чистый, певучий
                                                                                голос
за занавеской.
Тимофей Емельянов привстал,
                                                        приподнял половицу,
пшеницу запрятал,
бумагу с медалью обратно закутал в тряпицу.
Мы молчим виновато…

«Смотрите, —
                     прервал мои думы радист,—
                                                                     на виденье похоже…»
— «Это что там такое?»
Мы привстали и смотрим,
                                              и немец встревожился тоже,
вновь лишился покоя.
У домов показались четыре фигурки, и кружат,
и руками нам машут.
Мы ответили тем же,
                                       а сами — поближе оружье:
немцы там или наши?
Вот фигурки на нас прямо полем идут торопливо.
«Это женщины!»
                           — «Что ты!»
                                                 — «Видишь — в платьях».
— «Ну да, это вижу, вот диво».
                                                 — «Трюк немецкой пехоты!»
— «Да, а где куровод?»
                                         Оглянулись мы все — немца нету,
метров двести
отбежал он от нас в направленье к кювету,
что уходит к поместью.
«Стой! Назад!»
                             Он застыл, повернулся и снова
к нам, назад, потихоньку.
«Дорогие!» —
                            услышал я русское слово
и увидел девчонку.
«Вы откуда? — спросил командир.—
                                                                  Вы откуда?»
Я стою озадачен.
А девчата на нас налетели, как светлое чудо,
со смехом и плачем.
Тут и немец в поклоне склонился, как будто из жести,
но глазами грозя им.
«Ну, чего испугались?
                                    Это Фриц, куровод из поместья».
— «Наш хозяин…»
— «Хозяин?!»

Немец в землю глаза устремил,
                                                        и сидит он, горюя.
«Этот немец ученый,
у него лист похвальный за кур,
культурный он куровод!» —
                                                говорю я.
Смех в глазах у девчонок.
«Это Лена умеет,
                              не его, не его эти куры,
всё чужими руками,
он ученый
                    на то, чтобы с палкой…
                                                              Культурный,
чтобы с палкой над нами!»
— «Вот как!
Грамоту дай, — говорит командир, — ты бездельник,
без обмана — ни шагу.
Ты людей прикарманил,
                                         не только что кур и индеек.
Отдавай-ка бумагу!»
— «Ты ворованный труд на выставку выставил даже?
Это, Фриц, не годится…»
— «Вот у Лены
                          отец был участником выставки,
                                                                                    пусть она скажет —
сам растил он пшеницу!»
— «Лена, знаете, мы ведь тоже участники сами,
вот спроси командира,
в павильоне садов можно видеть подбитого нами
„королевского тигра“!»
Я на Лену смотрю
                               и опять вспоминаю то утро,
и Орел, и тот случай,
и опять,
                как тогда,
                                    из-за той занавески как будто
слышу голос певучий.
«Как попала сюда?
                                  Где отец?
                                                      Как вы жили?
Расскажите нам, Лена…»
— «Жили?
Немцам всё про отца полицаи тогда доложили,
услужили мгновенно.
Вызывали его, приходили к нему —
                                                                не пошел бы,
отвечаем, что хворый.
Зиму всю пролежал так в раздумье тяжелом.
В марте —
                    кинулись сворой.
Обещали, грозили,
                                 а мы — притаились, не дышим.
„Что ж, берите, в плену я, —
вдруг сказал им отец.—
                                            Не могу не работать!“ — и вышел,
и провел посевную».
— «Значит, сдался старик!»
— «Я знакомым в глаза не глядела.
Отвернулись и люди.
А отец всё кричал:
                                  „Не могу,
                                                    не могу я без дела,
кто работу осудит!“
Запахал и засеял,
                                  с утра и до ночи работал,
нас гонял на участки,
полицаев и тех доводил до соленого пота.
Мать старела в несчастье.
Я смотреть не могу на людей,
                                                     стыд глаза застилает.
Показаться нельзя нам.
Мать к сестренке
                                   в другую деревню тогда увела я,
а сама — к партизанам.
А весна, как назло, в том году зеленела над миром,
буйно ринулись всходы.
В лес пришел к нам отец неожиданно
                                                                   и сказал командиру:
„Вот, на суд я, к народу“.
Только наш командир улыбался:
                                                         „Осудим под осень…“
Говорили ребята:
„Опыт, что ли, отец твой задумал с посевом и просит
поглядеть результаты“.
А посевы росли.
                              Крепли стебли.
И в пору налива
слух идет по району:
поднялась, поросла над землей небывалая нива —
в листьях вся и в бутонах.
Немцы силы сгоняли, людей и коней к косовице,
только стой, погоди-ка: в поле — ни колоска, ни овса, ни пшеницы —
молочай, повилика.
Всё трава застелила. Пропал урожай.
                                                                    Угрожая,
немцы бросились в села.
Первый раз,
                        не дождавшись совсем урожая,
был народ наш веселый.
А отец всё ходил по отряду, вздыхал виновато,
повторяя при этом:
„Я не мог без работы,
                                      посеял для них,
                                                                 но земля-то
не родит дармоедам!..“»
— «Слышишь, немец, земля не родит дармоедам! —
                                                                                                кричу я. —
В отделенья и роты
в сорок первом не ты ли, добычу почуяв,
свел цыплят желторотых?
Не хотел ты работать,
                                       труд задумал отнять у народов,
где войной, где обманом.
Это из-за тебя хлеб не сеял три года
Тимофей Емельянов!..»

Нам мотор привезли,
                                     мы в траву сковырнули горелый,
новый — краном схватили.
Немец кружится тоже, берется за каждое дело,
тянется не по силе.
Мы смеемся:
                       «Смотрите, и этот работать умеет!
Приучай свою спину.
Дармоеды и рабовладельцы заметно умнеют,
как пришли мы к Берлину».
А теперь и Берлин на виду.
                                            Впереди — только мир и работа,
честь победам!
Нам в колхозы свои,
                                     на заводы свои нам охота,
мы к работе поедем.
Там теперь торжествует, в работу влюбленный,
поднимается рано
смелый мастер орловской земли —
Тимофей Емельянов.
(Это он над снопом становился тогда на колени,
это я
          в ваши сенцы,
я вползал и стучался
                                    в жару отступленья бредовом:
 «Мы свои, окруженцы…»)
«Лена, пусть отец вынимает медаль и гордится
в день победы и мира.
Пусть на выставке ставят его золотую пшеницу
на подбитого „тигра“…»
Немец кружится тут же —
                                           то гайку подаст торопливо,
даже вытрет рукою,
то броню он погладит ладонью,
                                                         не хозяин, а диво!
И откуда такой он?
«Знаешь что, ты не нужен, иди-ка отсюда, —
рассердился водитель.—
Без тебя тут управимся,
                                              вон — в поместье иди ты!..»
— «Что с ним делать, девчата, скажите».
— «Давайте обсудим, вон машина готова.
Его показать бы всем честным трудящимся людям!»
— «Лене — главное слово».
— «Он рабовладелец, он крал у земли и у неба,
но расплата настала.
Пусть работает сам он,
                                        чтобы, если заленится, —
                                                                                        хлеба
до весны не хватало.
Ты слышишь —
                         корми себя сам,
                                                          а рабов не ищи ты,
и живи себе смело.
Вот тебе
                    нашей социальной защиты
высшая мера!
Чтобы, видя мозоли твои,
                                               твой хлеб, заработанный потом,
люди были б спокойны,
чтоб тебя,
                           подошедшего к мирным и честным работам,
не тянуло на войны!..»
«Уходи!» —
                       мы кричим ему с танка.
Он не верит чему-то,
гнется, шляпу ломая.

Это было за несколько дней до счастливой минуты
победного мая.