Юрий Верховский - Струны: Собрание сочинений

Видел ли Ты, как ваятель работает? Образ разящий:
Труд и искусство – одно. Что без искусства за труд?
Что без труда за искусство? Великие это познали.
Помнишь Голубкину? В ней было дано мне понять
Многое. Мощью суровой, и мудрой, и доброй дышало
Это лицо, этот взор, хмурый и светлый равно.
Облик весь жестковатый, движенья, рабочие руки,
Низкий голос и речь, сильная в краткости слов.
Сдержанной силы сокрытый огонь привлекал, чуть пугая.
Как прорывался он вдруг в тихой ее мастерской.
Грубые руки, что глыбы зеленые глины швыряли,
Нежным касаньем перстов словно ласкали ее;
Ткань тончайших усилий ударом одним сокрушали,
Поиск уверенный вновь к жизни перст воздвигал.
Помню, странно увидеть себя и узнать, как впервые:
Полный законченный сплав мысли и формы живой.
Кончено? – «Завтра готово», – промолвила просто.
А завтра – Огненный гневный порыв. Всё крушилось – на взгляд:
Вместо житейского сходства – созданье искусства вставало:
Вот оно – вот торжество духа над бренным в тебе.
Так, совершилось. Но что же сказала она? – «Вот теперь-то
Я поняла. Всё не то. Знаю, что нужно. Начнем
Сызнова – вот как приеду назад из деревни. И будет
Вправду тогда хорошо. Это – не жалко разбить».
Месяц прошел в ожиданьи, назначенный. Весть из деревни:
Анны Степановны нет. В несколько дней умерла.
Мастер-художник почил от трудов. И живые творенья
Людям остались. И в них – память о вещем труде.

Кажется, если б не станция
Близкой железной дороги,
Не было б тут огорчения,
Кроме домашней тягучки.

Но, позабыв мизантропию,
Можно сказать, что и в этом
Есть утешение славное
Чтителю медленной жизни.

То – станционные барышни,
Те же точь-в-точь, как когда-то
В воспоминаниях Чехова,
В воспоминаниях Блока.

Кончить не может любезничать
Истинный рыцарь платформы –
Юный толстяк бело-розовый
С сухенькой бледной кассиршей.

Грузный уж стал погромыхивать,
Грозно посвистывать поезд. –
Нет, не стереть очарованной
Скучно-бессмертной картины.

Я молчал не от лени, болезни, дум, недосуга, –
Нет, я молчал просто так. Так – это наш абсолют
Русский. Его толковать невозможно, но должно всецело
Просто принять – и во всем. Как же иначе? Да, так.

Ягода пьяная – голубика.
Собирала ее баба полоумная,
Спины день-деньской не распрямливала,
Вдоль и поперек лес обшаривала,
Набрала лукошко полным-полно.

Принесла под крыльцо к вечеру,
Худыми руками костлявыми
Лукошко на ступеньку поставила,
Руки сложила, выпрямилась,
Ясными тазами глядит – улыбается,
Говорит тихим голосом,
Странною речью – дурочка.

Вышла к ней на крыльцо старуха старая,
Не стала ворчать-брюзжать,
Стала свое рассказывать:
«Ой, пьяная голубица-ягода!
Пошла это я по голубику в лес
Да ягоды голубики накушалася —
И закружилась у меня голова,
Насилу-то дорогу нашла,
Повалилась что мертвая.
Люди добрые домой принесли».

Послушал я старуху старую,
Посмотрел я на дурочку,
Полное у нее лукошко взял.
Улыбалась она, глазами глядя светлыми,
Тихо слова говорила непонятные.
Жизнь моя, жизнь моя –
Голубика, ягода пьяная.

Старухе матушка ее рассказывала:
«В том году волки голодные разбегались;
Прямо на деревню прихаживали,
Людям от них, голодных, проходу нет;
Мальчонку одного в лес унесли.

А было такое дело памятное.
Старшенький мой-то на руках еще был;
Иду это я под вечер, его на руках несу;
Глядь – у самой дороги волк стоит;
Зубами пощелкивает – на меня глядит.
Я и говорю ему тихим голосом:
«Посторонись, волчоночек, дай пройти».
Что же ты думаешь? Отошел в сторонку,
Мне с ребеночком дорогу дал».

Так-то старухина мать ей сказывала.

«Душенька, дяденька, Фетинька», – Фета Толстой называет,
Нежно любуясь, ценит цельность двоякую в нем:
Жизненный склад крепыша-земляка и эфирность поэта,
Сил природных, прямых сплав первобытно простой.
Раз, восхищаясь высоким лиризмом стихов чародея,
Присланных другу в письме, тут же приметил Толстой
Явственный и достоверный поистине признак поэта
В том, что на том же листке, на обороте стихов
Сетует впрямь от души деловитый хозяин-лошадник
На вздорожанье овса. Знает поэта – поэт.

Ныне порою поэты меня называют – профессор,
Кличут с улыбкой меня мужи науки – поэт.
Или успел я нежданно настолько состариться, чтобы
Время свое золотым рядом с теперешним чтить?
Или и вправду ученей поэты бывали недавно,
Как и ученый не в стыд часто поэтом бывал?

Когда, склоняясь понемногу,
Уже и немощен и стар,
Всё вновь слежу знакомую дорогу,
Отрадно помянуть у дружнего порогу
Благовеличие радушных, мудрых лар.
Тебе вручен их добрый дар,
Многоразличный и напевный:
Уют семейный, мир душевный
И благодатное тепло.

Войду к тебе, мой друг, – от сердца отлегло,
Помину нет и о крещенской стуже,
Так весело пригреться у огня
(И еле помнится, как только что меня
Огонь перепугал пожаром – хоть и вчуже,
Да ведь могло стрястись и что-нибудь похуже)!

Здесь мирным вечером или на склоне дня
Беседы дружеской и скромной, и богатой
Мне вспоминается любимый завсегдатай,
Задумчивый певец таинственных скорбей,
Тревог и дум любви и дивных превращений.
Скиталец горестный, с печалию своей
Когда б явился он из замогильной сени
Друзей в заочный круг,
Как долгожданный друг –
Его душа бы отогрелась
Среди снегов чужой страны
И, может быть, венчая седины,
Вослед за былями безвестной старины
Взвилась бы песня – и пропелась.

Кружится свет, и всё идет
На свете сем кругообразно;
Дни проводя как будто праздно,
Придешь куда-то в свой черед.

Давно ли, мнится, я приветил
Ваш безмятежный южный день?
За тенью свет, за светом тень –
И ныне день московский светел.

И верьте: год с собой несет,
Водимый вещим верным строем, –
Жужжащих дней пчелиным роем
Душистый цвет и сладкий мед.

Вот, мы смогли вдвоем, послушны утомленью,
Присесть на краткий миг у краюшка пути –
И освежить чела одной текучей тенью,
А взором даль одну широко обвести –

Но время, бег стремя, клонясь неодолимо,
Что им сопряжено – разъединить спешит –
И путник под бичом сей мощи невидимой,
Печален и один, безбрежностью повит –

И ныне, милый друг, от тех часов бывалых,
От жизни той вдвоем нам не сыскать следа:
Взгляд, звук; не мысли, нет – щепоть осколков малых
И то, чего уж нет – о, было ли когда?

Ты помнишь, как поэт великий,
Свое творенье совершив,
Презрен толпою разноликой
И жизнью сокровенной жив,
Наедине с самим собою –
Лицом к лицу с одной судьбою –
Напевом звучным, как металл,
Листки заветные читал, –

И признавался горделиво,
Что сам воздал себе хвалу:
Он знал, как лавры шли на диво
Его открытому челу;
Но не искал их мощной тени:
Рукоплескания и пени –
Равно ничтожный суд людской –
Тревожат царственный покой.

Вослед высокого примера
Пред самоцельным бытием
Не такова ль должна быть вера
И в малом подвиге твоем?
Безмолвно сочетай с ночною
Сочувственною тишиною
Свой сокровеннейший напев
И смейся – людям не во гнев.