Эдуард Асадов - Избранное

— Андрей! Татьяна! Филины лесные!
Как можно трое суток пропадать?
«Колумб» велел уж нынче вас искать,
Ан вот и «выплывают расписные»!

И Лешка, сдвинув кепку набекрень,
Весь просиял веснушками своими.
Потом со вздохом Тане: — Каждый день
Я повторял в молитвах ваше имя!

Умолк и вдруг воскликнул: — Ну дела!
Да кто ж из вас сегодня именинник?!
Одна, как вишня в поле, расцвела,
Другой блестит, как новенький полтинник?!

А впрочем, хватит, прежде о делах:
Иди, Андрей, на взбучку к Христофору,
Потом склонись передо мной во прах,
Или спляши, иль влезь на ту вон гору.

Что, догадался? Правильно, герой!
Сегодня почту привезли верхами.
«Вас, — говорят, — в чащобине такой
Не сыщут даже черти с фонарями».

Без мала месяц письма пролежали.
— Отдай, Алёшка, ну? Не то сейчас…
— Пусти, дракон! Да, вот письмо от Гали.
От той, что ждёт и не смыкает глаз.

Держи ещё, вот третье… Тут, брат, впору
С тебя сто грамм… Да шут с тобою, пусть!
Ну, вы ступайте, братцы, к Христофору,
А я пойду в речушке окунусь.

Нынче жарко. Сонная река,
Кажется, застыла… Не течёт…
Впрочем, нет: вон там, издалека
Движется огромный длинный плот.

Проплывает чуть зеленоватый,
Будто щука. А за ним вразброд
Бревна, как весёлые щурята,
Крутятся, носами тычась в плот.

Таня с Лешкой брызжутся, хохочут,
То ныряют, то плывут к плоту.
Тёплый ветер лица им щекочет,
Осушая кожу на лету.

— Таня, брось меж брёвнами крутиться!
С лесосплавом, знаешь, не шути!
— Ничего, Алёшка, не случится,
Я ж как рыба плаваю, учти!

У палатки на мохнатой кочке
Он сидит недвижный и немой.
Только писем лёгкие листочки
Чуть шуршат в руке его порой.

Взгляд скользит бесцельно по травинкам,
Мчит сквозь лес в далёкие края.
«Галя, Галя, милая Галинка,
Звёздочка весенняя моя!

Значит, в час, когда, в толкучке стоя,
Ждал тебя я, пасмурный и злой,
Тихо дверь больничного покоя
Где-то затворялась за тобой…

А сейчас ты ждёшь меня, вздыхаешь
И уж вновь заботами полна
(Нет, так можешь только ты одна),
На сюрприз какой-то намекаешь.

Что там: шляпа? Трубка? Эх, Галинка!
Все сюрпризы мелочь. В них ли суть?!
Да за взгляд твой, за одну слезинку
Я весь мир готов перевернуть!

Впрочем, стоп! Восторги эти прочь!
Ведь и впрямь те слезы недалече…»
Он вдруг вспомнил дождик, хату, ночь…
Вспомнил Танин шёпот, губы, плечи…

«К черту ночь. Ночь позади осталась!
Знаю. Пусть все это не пустяк.
Но ведь и с другими так случалось?!
Ах, да что мне — так или не так?!

Вон глаза: они такие чистые!
В них моря, сады и соловьи…
Галка, Галка, волосы пушистые
И ресницы чёрные твои…

Ты слаба. Так этого ль стыдиться?
Пишешь «подурнела» — ерунда!
Раз мы вместе — все нам не беда.
Вот вернусь, и съездим подлечиться.

Трудно мне. Ведь я в глуши лесной.
Ах, не то! Не в этом вся причина!
Да, я виноват перед тобой!
Но ведь ты простишь меня, Галина?

Только что я? У неё беда,
Я ж примчусь кудахтать, словно квочка:
«Ах, ошибся…» Глупость! Ерунда!
Ничего тут не было — и точка!»

— Ну, геолог, что сидишь в печали? —
Танин голос будто в сердце нож! —
Отчего купаться не идёшь?
Письма, что ли, душу истерзали?

Громов вспыхнул, встал и, помолчав,
Произнёс, не подымая взгляда:
— Я не знаю, кто и в чем был прав,
Только больше нам нельзя… Не надо…

Вышло так… Нет, ты не думай, Таня,
Что я трус… Что я не дорожу…
Я не знал… Я не хотел заране,
Погоди… Ты сядь. Я расскажу.

С Галей плохо. — И пока, сбиваясь,
Говорил он о своей беде,
Танин взор скользил, не отрываясь,
По кустам, по брёвнам и воде…

Вон пришла к реке купаться ива.
Подошла, склонилась над водой
И струю прохладную пугливо
Трогает зеленою рукой.

Что у ивы, например, за боли?
Веточку сломаешь — отрастёт…
Громов все рассказывал о школе
И о письмах Галиных на фронт.

Руку взял — руки не отняла.
— Таня, ты ведь добрая, я знаю…
— Да, Андрей, ты прав… Я понимаю.
Ну, довольно! — Встала и пошла.

Обернулась. Посмотрела твёрдо.
Нет, прощаясь, взгляд не упрекал,
А, как встарь, насмешливо и гордо
Словно бы два пальца подавал.

Вряд ли Громов сам себе признался,
Что, стремясь к Галине всей душой,
Он тогда почти залюбовался
Горделивой этой красотой.

Ночь идёт, планету убирая,
Звёздный ковш наполнила водой,
Отпила и, щеки надувая,
Целый мир обрызгала росой.

Из тумана сшила занавеску,
Чтобы рыбам крепче спать в пруду,
Лунный таз начистила до блеска
И, подняв, надела на звезду.

И повсюду тишина такая,
Будто звуков в мире больше нет.
Ходит ночь, планету убирая,
Звезды льют свой золотистый свет…

Сон, как потревоженная птица,
Что в испуге вьётся над гнездом,
Над Андреем мечется, кружится,
То вдруг тихо сядет на ресницы,
То умчится с лёгким ветерком.

«На душе небось у Гали скверно…
Что вдохнёт ей в сердце теплоту?
Мой приезд! Ведь у неё, наверно,
Каждая минута на счёту.

Я вернусь — и вмиг отставка горю.
«Галка, все печальное забудь!
Улыбайся, собирайся в путь.
Прямо завтра и поедем к морю!»

— Извини, Андрей, не помешала? —
Вновь Татьяна! Что за тяжкий рок?! —
Вижу, папироска замерцала,
Я и забрела на огонёк.

Ты небось подумал: «Вот дурная!
Как сказать ей, что в конце концов…»
Нет, геолог, не стонать пришла я
И не штопать рваных парусов.

Было б слишком глупо унижаться,
Да и чувств слезами не вернуть.
Просто я пришла, чтоб попрощаться,
Просто, чтоб сказать: «Счастливый путь!»

В двадцать пять уже не верят в чудо.
Вот и все, геолог… Поезжай…
Ну а если в жизни станет худо,
Помни: я люблю тебя. Прощай!

Сквозь стайку дач, спеша в Москву,
Состав промчался с грузом хлеба
И, растревожив тишину,
Швырнул гудок, как камень, в небо.

А вот курьерский. Он летит,
Он товарняк перегоняет,
Ведь там Галинка ждёт, не спит,
Он это знае-ет, знае-ет, знае-ет…

Вокзальный свод в лучах сверкает,
Как сказочная стрекоза…
Дома, зевая, протирают
Свои квадратные глаза.

Ночь тёмный спрятала покров
В кусты газона, за скамейку.
Светает… Радугой цветов
Блеснула клумба-тюбетейка.

Тюльпан расправил лепестки,
Пион с плеча стряхнул росинку.
Заря в струе Москвы-реки
Полощет алую косынку.

И от улыбки той зари
В проулок удирает тень.
Смущённо гаснут фонари —
Приходит день.

— Шофёр! Такси свободно?
— Да, прошу!
— Мне нужно в Тёплый. Знаете дорогу?
— Ещё б не знать! Живу там, слава богу.

— Вот и отлично. Едем. Я спешу!
Шофёр машину ловко развернул,
Потом спросил: — А дом у вас который?
— Дом двадцать шесть. — Тот весело кивнул:
— А знаете, есть странные шофёры.

Волшебники! Вот хоть бы я сейчас:
Хотите, ваше имя угадаю?
Вы муж Галины Громовой. И вас
Зовут Андреем. Так я понимаю?

Андрей воскликнул: — Так! Но кто же вы?
Как вас-то звать?
— Максимом Рыбаковым.
— Теперь понятно. Галя из Москвы
Вас часто тёплым поминала словом.

А Варя ваша просто сущий клад.
Сердечный, настоящий человек!
Спасибо вам… Я очень, очень рад…
Такое не забудется вовек!

Максим нахмурил брови: — Ерунда.
С людьми живём, а не в глухом болоте.
Случись с другим такая же беда,
И вы небось ведь мимо не пройдёте?!

Андрей сказал: — Я, кстати, вот о чем:
У вас нога, а вы…. Я извиняюсь… —
Максим кивнул: — Маресьев за рулём! —
И улыбнулся: — Ничего, справляюсь.

Ну вот мы и приехали! Пока!
Галина ждёт. В глазах небось огонь.
Счастливо вам! — И сильная рука
Андрею крепко стиснула ладонь.

Как странно все: не вышла на звонок…
Открыла дверь соседка — тётя Шура.
— Андрей? Входи! Ну как дела, сынок?
Ой, что же это я стою, как дура?!

Иди, иди, совсем ведь заждалась.
Волнуется, поди-ка, ретивое?!
Все на вокзал звонила… Извелась…
Ах, господи, вот горе-то какое!

— Да будет вам! — Но всё-таки в тревоге
Рванул он дверь, шутливо прогудев:
— Встречай, жена! Домой вернулся лев! —
И замер, удивлённый, на пороге…

Она сидела боком у стола,
Лица не поворачивая к свету.
Вся жизнь в тот миг, казалось, перешла
Лишь в пальцы, теребящие газету.

Пред ним была она и не она.
И близкая, и словно бы чужая:
Куда девалась нежно-золотая
Её волос пушистая волна?

Уже не пряди, вешним солнцем сотканы,
Теперь, как странно глазу, у жены,
Как после тифа, крохотные локоны
Из-под косынки были чуть видны.

Вдруг обернулась, ко всему готовая,
И тотчас в сердце, как заряд свинца, —
Полоска шрама, тонкая, пунцовая,
От уха к носу поперёк лица…

Хотела встать, но отказали ноги.
Он подскочил к ней, обнял, зашептал:
— Сиди, сиди… И к черту все тревоги,
Вот я и дома… Ехал… Тосковал…

Она к нему прижалась головой.
И он умолк. Какие тут уж речи!
И тотчас ощутил, как под рукой
Вдруг задрожали тоненькие плечи.

— Ну, будет, будет!.. Это ни к чему…
Не так все плохо… Нет, ты не права. —
Ах, что он говорит ей! Почему?
Куда вдруг делись главные слова?

Те самые, что, сидя у реки,
С любимой разлучённый дальней далью,
Под шум тайги, в минуту злой тоски
Он повторял ей с тихою печалью?

Так что ж, он позабыл их? Растерял?
Иль чем-то, может, вдруг разочарован?
Да нет же, нет! Он попросту устал
И этой встречей горькою взволнован!

Она, вдруг смолкнув, тихо руку мужа
Сняла с плеча и опустила вниз,
Туда, где пояс с каждым днём все туже:
— Ну вот тебе, Андрей, и мой «сюрприз»..

Рука его как будто испугалась,
Едва заметно дёрнулась назад…
Но нет, ей это только показалось!
Он крикнул: — Галка, я ужасно рад!

Нас будет трое! Превосходно! Славно!
А я-то там никак не мог понять…
Теперь уж вам, Галина Николавна,
Нельзя слезинки даже проливать!

Ну, я побреюсь, подзарос в дороге! —
Что рассказал, что скрыл любимый взгляд?
И сердце билось в страхе и тревоге:
Рад или нет он? Рад или не рад?..

Неделя прошла, а за нею другая,
Жизнь словно бы гладко и мирно течёт.
Ни горя, ни песен, ни ада, ни рая…
Пусть так. Но чего же ещё она ждёт?

Веселья? Да нет же! Она не про это.
С весельем успеем. Веселье — потом.
Иной холодок тут средь тёплого лета:
Андрей… Что-то новое прячется в нем.

Нет, внешне он тот же: приветливый, ровный,
С рассветом он в главке, к закату — домой.
Порою обнимет, погладит любовно
И слово сердечное скажет порой.

А то вдруг пошутит: — А ну-ка, Галина!
Ты знаешь: ведь лжи я терпеть не могу.
Ты в самом ли деле подаришь мне сына?
Смотри, коль девчонку, на полюс сбегу.

И всё-таки сердце все чаще сжималось:
Порою украдкой он глянет, вздохнёт,
И вдруг точно грусть или лёгкая жалость,
Как тень, в его тёмных зрачках промелькнёт.

Мелькнёт, будто птица помашет крылом,
И снова все ровно, спокойно и складно.
Но женским, но тайным каким-то чутьём
Она понимала: «Нет, что-то неладно!»

Готовилась к школе, над планом сидела.
«Все думы тревожные — глупость, пустяк!»
Но сердце как будто иглой то и дело
Кололо: «Нет, Галка, здесь что-то не так!»

Но что же не так? Может, чувства остыли?
Нет, это неправда! Андрей не такой.
А может быть, недруг преследует? Или
Гнетёт его скука бумаги и пыли
И сердцем он рвётся к работе живой?

Что ж, может быть, пусть он встряхнётся немножко!
Пускай! Ведь живая работа нужна.
Но я тогда как же? А как же Серёжка?
Ведь это уж скоро… А я здесь одна…

Но что, если он и не мрачен нисколько
И это лишь глупые нервы шалят?
Что, если все это мне кажется только?
Ах, вздох его грустный! Ах, горестный взгляд!

Он сам засмеялся бы: «Сгинь, ураган!
Куда я поеду? Нашла же заботу!
Итак, педагог, доставай-ка свой план.
Поныла — и хватит! Теперь за работу!»

Лунный свет лежит на одеяле…
— Спишь, Галина? — Он слегка привстал. —
Знаешь, мне сегодня приказали
Возвращаться к нашим, на Урал.

Только не волнуйся. Я ведь скоро!
Ровно через месяц и назад.
Еду по запросу Христофора.
Что же, он начальство, я солдат.

«Так и есть!» Она тоскливо сжалась.
«Вот он, вздох, и вот он, грустный взгляд!
Значит, ничего не показалось…
Но ведь он не сам, ему велят!»

Прошептала: — Ну, а как же я-то?
Ведь теперь уж скоро я должна…
Знаешь, мне немножко страшновато:
Вдруг случится что, а я одна…

— Как одна? Да тут кругом друзья!
Вспомни хоть про Варю Рыбакову.
— Не сердись, Андрей, я просто к слову.
Раз нельзя, ну значит, и нельзя.

И, обняв порывисто его,
Прошептала ласково и тихо:
— Ничего, конечно, ничего…
Просто я ужасная трусиха.

Он погладил худенькую шею
И сказал с улыбкою: — Не трусь!
Я же через месяц возвращусь
И ко всем событиям успею.

С первым снегом, утренней порошею
Прикачу я. Все сомненья прочь!
Спи, Галинка, спи, моя хорошая…
Спи спокойно… За окном уж ночь…

Тьма вокруг все гуще, все плотнее.
Бьют часы — рассвет ещё далёк.
Скверно нынче на душе Андрея,
Он лежит и смотрит в потолок.

Что ж он, сердцем, что ли, измельчился?
Почему он Гале не сказал,
Что «Колумб» ни строчки не писал
И что ехать сам он напросился?

Испугался честных глаз Галины?
Да, пожалуй. Видно, в чем-то слаб.
Но зачем же ехать? Где причины?
Сам себе-то объяснил хотя б?

Объяснять? Но тут бессильны речи!
Погоди, когда ж все началось?
В день приезда. Да, тогда при встрече
Словно б что-то в нем оборвалось.

Галка та и больше уж не та!
Что ж, выходит, и любовь пропала?
Что ж, выходит, только красота
В ней всегда Андрея привлекала?

Нет, конечно, глупость, ерунда!
Тут не это, тут совсем иное.
Ну, а что, Андрюша? Что такое?
Разлюбил? «Да нет же, никогда!

Шрам? Неужто этакая малость…
Впрочем, нет, пусть это не пустяк,
Только я не поступил бы так.
Просто мне сейчас мешает жалость.

Я ещё привыкнуть не могу.
Ну, да это, право, и понятно.
А отъезд? Но я же не бегу!
Я ведь через месяц и обратно.

Съезжу, поработаю, встряхнусь.
Дело там горячее, живое.
Шум таёжный вмиг развеет грусть.
И домой! И снова я с тобою.

Надо спать. Часы пробили три.
Скоро ночь огни свои потушит.
И зажгутся факелы зари.
Надо спать… И вдруг чуть слышно в душу —

Тихий голос… Но зачем? Откуда?
«Да, ты прав, геолог, поезжай.
Ну а коли станет в жизни худо,
Помни: я люблю тебя. Прощай!»

К черту! Хватит! Мне не так уж плохо.
Грусть пройдёт, развеется, как дым.
Он затих и с еле слышным вздохом
Прошептал: — Ну ладно, поглядим…

Лунный свет лежит на одеяле,
По ночному столику скользит…
Нет, сегодня он уснёт едва ли.
А Галина спит или не спит?

Только нет, видать, и ей не спится.
И хоть мрак ещё висит ночной,
Но он ясно чувствует щекой,
Как дрожат Галинины ресницы.