Эдуард Асадов - Избранное

— Ты что же это, друг, лежишь с газетой?
Жена с работы — прямо в магазины,
Тащи, как лошадь, свёртки да пакеты,
А он пришёл, и нет ему кручины!

Ну, хоть бы ужин разогрел, солдат!
Ведь знаешь, что жена вернётся злая.
Возьму-ка я сейчас вон тот домкрат
Да косточки твои пересчитаю!

Максим накрылся в ужасе газетой:
— Постой, не бей младенца, пощади!
Все разогрел: и кашу и котлеты.
Вон там снимай подушку и гляди.

— Ах, господи! — Варвара застонала. —
Ну как тебе хозяйство доверять?
Кастрюлю прямо дном на покрывало…
Помог. Спасибо. Нечего сказать!

Потом, надев домашний сарафан
И доставая свёртки из корзины,
Частила: — Вот сосиски, вот сазан,
А это вот севрюга для Галины.

Смотри какая, правда, хороша?!
А то ведь Галка, ну буквально тает.
В чем, право, только держится душа?
Не спит, не ест, все мужа поджидает…

А муж хорош: не пишет и не едет.
Копает где-то камни у ручья.
Эх вы, мужчины! Нет у вас, медведи,
Где надо, настоящего чутья!

— Но-но! — Максим с улыбкою сказал. —
Давай за стол! К чему шуметь без толку?
А я таких огурчиков достал…
Мечта! Ты любишь пряную засолку?

У нас суббота нынче, не страдай…
Ведь тут пустяк… Совсем пустяк в графине…
— Огурчики? Постой, не открывай!
Огурчики я отнесу Галине.

— Ну что ж, отлично! — молвил Рыбаков. —
Рюмашка есть — закуска не кручина.
— Для рюмки, милый, кстати, есть причина:
Перехожу теперь на шесть станков!

У нас на «Красной Розе» порешили
Такие вскоре выпустить шелка,
Что все другие смежные текстили
От зависти сгорят наверняка!

Представь: на синем поле без узора…
Ах, нет! Чтоб ты наглядней представлял,
Дай карандаш! — Но тут из коридора
В дверь кто-то еле слышно постучал.

Она вошла, шагнув тяжеловато,
Осыпанная снегом и дождём,
И, улыбнувшись как-то виновато,
Вдруг прислонилась к косяку плечом.

— Галина! — Варя бросилась к порогу,
Порывисто подругу обняла. —
У нас испорчен лифт, а ты, ей-богу,
Одна на пятый… Ведь с ума сошла!

— Постой, Варюша! Я же вся в снегу.
Где вешалка? Мне помнится, в передней? —
Максим шагнул: — Позвольте, помогу,
Я кавалер как будто не последний!

Галина взгляд на Варю подняла.
А в нем тоска… Безжизненное море…
— Что, Галка? Что? Неважные дела?
Беда случилась? — Нет, Варюша, горе!

Прошла… Безмолвно села на диван,
Смотрела в сумрак строго и печально.
Взяла зачем-то поданный стакан
И все крутила ложкой машинально.

Потом взглянула в круглое трюмо:
— Что ж, тут любой, наверно, отшатнётся…
Мне, Варя, нынче принесли письмо.
Андрей… Он не приедет… Не вернётся…

Слова звенели холодно, как льдинки.
Казалось, что душе её сейчас
Чужды все чувства. Ни одной слезинки
Не пролилось из потемневших глаз.

— Oн пишет мне… постой-ка, что ж он пишет?
Ах да!.. О том, что он не может лгать,
Что мой привет в таёжном ветре слышит,
А сам в душе не в силах отыскать

Ни ласки, ни ответного огня,
В нем, как он пишет, что-то вдруг сломалось.
Нет, он не то чтоб разлюбил меня,
Но «жалость, Галка, понимаешь, жалость!

Она, как спрут, мне сердце оплела.
Прости, я знаю: жалость унижает.
Но если сердце с ней не совладает,
Любовь уйдёт. И вот она ушла…

Нет, даже не ушла, но рядом с нею
Живёт вот этот леденящий спрут.
Суди сама: ну разве так живут?
Живут — любя и вместе с тем жалея?

Нет, ты ни в чем, ни в чем не виновата!
Но я никак привыкнуть не могу…
И, все былое сохраняя свято,
Я честно ухожу, а не бегу.

Прости, Галина, мне ужасно больно.
Ведь я сижу, как Каин, над письмом…»
А дальше он… Но, кажется, довольно!
Хотя постой. Тут вот ещё о чем.

Ещё одна томит его кручина:
Мне будет трудно. Я же скоро мать!
А он отец. Он не забудет сына.
Он нам обоим станет помогать.

Вся эта многослойная постройка
Имеет и довольно прочный гвоздь:
В конце он пишет про Татьяну Бойко…

Да, без того, видать, не обошлось.
Нет, Варя, мне не надо состраданья.
Я думала. А впрочем, что слова?!
Прочти сама «сердечное» посланье.

А вдруг и я тут где-то не права.
Прочтя письмо, Варвара помолчала.
— Нет, не на том стоит, Галинка, мир! —
И вдруг со злобой тихо прошептала
Презрительно и твёрдо: — Дезертир!

— Вот я и дома! Ничего, Варюша,
Теперь, спасибо, я дойду одна.
А час теперь который? Ты послушай,
Какая вдруг повисла тишина!

Свежо. Морозит. Ну, Максим, давайте
Увесистую вашу пятерню.
Нет, нет, благодарю, не провожайте!
Да, завтра непременно позвоню.

Они ушли. И слабую улыбку
Вмиг будто ветром сдунуло, смело.
«Что ж, может, вправду сделала ошибку,
Иль мне, как говорят, не повезло?»

По лестнице взошла, не отдохнула.
Ну что усталость? Это ли печаль?
Дверь комнаты привычно распахнула
И долго, опершись о спинку стула,
Смотрела в ночь, в заснеженную даль.

Потом, раздевшись, села, оглянулась.
Все пусто, странно, как нелепый сон.
Такое чувство, будто бы вернулась
Сейчас она с тяжёлых похорон.

Как будто бы из комнаты недавно,
Ну, может статься, с час назад всего…
Брось! Перестань, Галина Николавна!
Ты не одна! Не забывай о главном:
Не забывай про сына своего!

Но он ещё для жизни не разбужен,
А от него уже и отреклись…
«Теперь ты, видно, только мие и нужен,
Мой несмышлёный маленький «сюрприз!»

Кто б ей на все вопросы мог ответить?
Кто мог бы самый мудрый дать совет?
Скажи: есть человек такой на свете?
— Да, есть! А впрочем, может быть, и нет.

К нему прийти б с любой бедой-кручиной,
К щеке припасть, заплакать наконец.
Но кто же этот человек, Галина?
— Кто? Николай Васильич — мой отец.

Вот он на фотографии альбомной
В будёновке и с шашкой на ремне,
Плечистый, загорелый, запылённый,
Сидит на сером в яблоках коне.

А здесь он на субботнике копает
Для домны котлован на пустыре,
По пояс голый в гуле и жаре…
Устал, наверно, а глаза сияют.

А вот он с милой синеглазой Маней
Сидит у речки, робок и суров.
Она — в цветистом лёгком сарафане,
С большим букетом полевых цветов.

Тут ряд цехов, дымы до небосвода,
Кружатся листья, будто мотыльки…
И он, директор, во дворе завода
Осматривает новые станки.

А это школьный лагерь под Красковом.
Весёлая, живая детвора,
А в центре папа в галстуке пунцовом
Сидит у пионерского костра.

Ей вспомнилось, как слушали ребята
Буденновского славного бойца
О сабельных атаках, и охватах,
И выходе из вражьего кольца.

Он с ними пел о красных эскадронах.
Потом фанфарный прозвенел сигнал,
И лучший звеньевой Аидрюша Громов
Ему на шею галстук повязал.

Мать — ласковая, добрая… И всё же
Галина, неизвестно почему,
Бывало, с тем, чего понять не может,
Не к маме шла, а к строгому — к нему.

И что бы дочь порой ни натворила,
Все разберёт по совести отец.
Нахмурит брови — значит, заслужила,
Похвалит — значит, вправду молодец!

Но как-то зимней сумрачной порою,
Когда в домах укладывались спать,
Случилось вдруг нелепое, такое,
Чего ни объяснить и ни понять…

По большому ледяному кругу
С каждою секундой все быстрей
Галя с Зиной — школьные подруги —
Мчались мимо лунных фонарей.

Толстенькая Зина отставала
И пищала где-то позади:
— Галка! Галка! Ты же обещала…
Так нечестно… Слышишь, подожди!

Ветер бил в лицо упруго, колко,
Грохотал оркестр издалека.
И большая огненная ёлка
Отражалась в зеркале катка.

А потом, держа коньки под мышкой,
Шли подруги весело домой.
Вдруг какой-то озорной парнишка
Их нагнав, шутливо крикнул: — Стой!

Обернулись. Громов! Вот так встреча!
— Вы куда, девчонки? Я в кино.
В «Арсе» — «Цирк», причём последний вечер.
И билетов, я звонил, полно!

Вы домой идёте? Подождите!
До кино всего кварталов шесть.
Двинемся все вместе! Ну, хотите?
У меня и деньги, кстати, есть.

Зина понимающе вздохнула:
— Нет уж, извините, я пойду, —
И в толкучку с хохотом нырнула.
Подмигнув подруге на ходу.

Возвращались поздно. Падал снег,
Будто с ёлки, пышный и блестящий.
Галя вдруг сказала: — А ведь негр,
Ну, малыш тот, он ведь настоящий.

— Вот ещё! — Андрей захохотал. —
Где в Москве достанешь негритёнка?
Попросту гримёр замалевал
Самого обычного ребёнка.

— Ну, а губы? Губы? Никогда
Губ таких у наших не бывает!
— Что там губы? Губы — ерунда!
Губы тоже клеем прилепляют.

Галя стала спорить: — Вот и нет! —
А потом подумала: «К чему?
Дома папа. Расскажу ему,
Он-то сыщет правильный ответ».

Все ж у дома робко повздыхала.
Папа скажет: «На дворе уж ночь.
Это где ж ты столько пропадала?
Ну, вконец избаловалась дочь!»

Подымаясь лестницей, храбрилась:
«Папа, но ведь я же в первый раз…
Папа, — я скажу, — у нас сейчас
Вышел спор…» И вдруг остановилась:

Свет в прихожей… Дверь полуоткрыта…
Это в час-то ночи! Ну, дела!
Видно, мама тоже так сердита,
Что в расстройстве дверь не заперла.

В кабинете за портьерой свет.
Папа ждёт. Сейчас он глянет строго…
Ну, да будь что будет! И с порога
Девочка шагнула в кабинет.

Дальше было все как в лихорадке…
Нелегко об этом вспоминать!
Папы нет… Все вещи в беспорядке,
Бледная, встревоженная мать.

— Что случилось? — А уж сердце бьётся.
Тихий мамин голос: — Ничего…
Тут ошибка, Галя. Он вернётся,
Просто с кем-то спутали его.

Сам сказал мне: «Завтра же приеду.
Погоди, заране не тужи!
Значит, завтра, ровно в три, к обеду.
И Галинке это же скажи!»

Да ошибся, видно, просчитался!
Мчались дни, тянулась цепь годов,
Но домой не шёл, не возвращался
Николай Васильевич Ершов.

Эх, Андрюшка! В трудные года
Ты не трусил косности людской.
Почему ж ты храбрым был тогда,
А теперь сробел перед бедой?

Что с тобой случилось в самом деле?
Красота… Да в ней ли только суть?
Шрам!
Скажи, Андрюша, неужели
Он любовь способен зачеркнуть?

Если б вдруг тебе пришлось вернуться
С фронта без руки или без глаза,
То, клянусь, мне не пришла б ни разу
Мысль, чтобы уйти иль отвернуться.

Говорят: «То женская любовь!»
А мужская разве не такая?
Что за глупость: женская… мужская…
Ведь у нас одни душа и кровь!

Впрочем, дело даже не в крови.
Остывает ведь и сталь кипящая.
Просто есть подобие любви
И любовь — большая, настоящая!