Давид Самойлов - Избранное

Первый

Когда ты восстанешь из мертвых,
Какие ты скажешь слова?

Второй

Нет, я не восстану из мертвых,
Душа моя будет мертва.

Первый

Когда ты вернешься на землю,
Ты снова полюбишь ее.

Второй

Нет, я не хочу возвращаться
В убогое тело мое.

Первый

Да что тебе бренное тело!
Ты явишь божественный лик.

Второй

Но как же я буду без тела?
Ведь я без него не привык.

Первый

Когда ты восстанешь из мертвых,
Себя от себя отреши.

Второй

Но нужно ли мне воскресенье
Одной бестелесной души?..

Когда бы спел я наконец
Нежнейшее четверостишье,
Как иногда поет скворец
Весною в утреннем затишье!

Про что? Да как вам объясню?
Все так нелепо в разговоре.
Ну, предположим, про весну,
Про вас, про облако, про море.

Напиши мне, богомаз,
«Утоли моя печали».
Не на день и не на час
Утоли мои печали.
Словом уст и светом глаз
Утоли мои печали,
Утоли мои печали.

Чудо — познаваемость вселенной
И с природой дивный диалог.
Этот чистый, темный и целебный
Рек, небес, пустынь и моря слог.

Этих гор возвышенные оды,
Пестрые элегии лесов,
Разговор осмысленной Природы,
Примечанья птичьих голосов.

Осторожней принимай признанья
И о тайнах сбивчивый рассказ.
Что-то пусть останется за гранью,
В любопытстве сдерживая нас.

Несовпадение в пространстве
Мы не заметим. Просто мимо
Пройдем рассеянны, бесстрастны,
Рассеемся, как струйки дыма.

Несовпадение во времени —
Тоска о том, чему не сбыться.
Бессмысленное озарение
Томящегося ясновидца.

День выплывает из-за острова
И очищается от мрака
С задумчивостью Заболоцкого,
С естественностью Пастернака,

Когда их поздняя поэзия
Была дневной, а не вечерней,
Хотя болезнь точила лезвия
И на пути хватало терний.

В крутокрышем пярнуском доме,
Среди ветра, среди тумана,
Мы живем, как в десятом томе
Нескончаемого романа.

Забываем его высоты
И пленительные пейзажи,
И пролистываем эпизоды,
И пробрасываем пейзажи.

Но и все же ты, мудрый Диккенс,
Сочинитель добрых легенд,
Говоришь нам: «Не торопитесь,
Дотяните до хэппи энд.

А в искусстве скорости первые
Лучше всех других скоростей.
Персонажи второстепенные
Лучше третьестепенных гостей».

Ну а мы, на него досадуя,
Нарушаем его устав.
Через пятое, через десятое
Жизнь бросаем, перелистав.

Был год неустройства и слома.
Пустые вояжи.
Когда убегают из дома,
Как вор из-под стражи.

И все же мы странные воры:
Сломали запоры,
Узлы увязали,
Ушли и не взяли.

Есть спор двух душ слиянных — о разъятье.
Спор двух неосторожных, жадных душ,
Спор о свободе, словно о проклятье,—
Двух душ слиянных, залетевших в глушь.

И оба мы живем под впечатленьем
Поэмы, не написанной пером.
То с просветлением, то с утомленьем
Поэмой этой дышим и живем.

В боренье том неистовом, но истом,
Слиянные навек, как два ручья,
Мы обращаемся к евангелистам:
Ведь верно — боль ценней небытия.

Меня ты не отпустишь. Осторожно
Введешь меня в Харонову ладью.
И мы тогда поймем, как невозможно
Сказать: «Постой. Не уходи. Люблю».

Но перевозчик строго, отрешенно
Нас будет ждать, нетороплив и тих,
Покуда я из той ладьи Харона
Благословлю на жизнь детей моих.

И лодочник опустит весла плавно,
Вокруг сомкнется черная вода.
Прости-прощай, княгиня Ярославна,
Твой Игорь не вернется никогда!

Так омочи в реке рукав бобровый,
Омой свои шелковые крыла!
Увидишь тень ладьи во мгле лиловой.
Тогда поймешь, что молодость прошла.

Язык, еще необработан,
Пленяет мощным разворотом
Звучаний, форм и ударений.
В нем высь державинских парений.
С державной лирою Державин
Еще стоит.
Но мы дерзаем
Усвоить речь Карамзина.
И пробует Жуковский лиру.
И муза тяжкую порфиру
Снимает — и обнажена.
Крылов, привыкший к барским креслам,
Лукаво бьет ее по чреслам.
За шторами сентиментальных спален
Цветут романсы с запахом левкоев.
И за полночь не медлит Пален
У государевых покоев.

Безвременье. Отдых души. Девяностые годы.
В подпольных кружках горячо обсуждают программы.
Осенние листья ложатся на голые воды.
И на десять лет отодвинуты жгучие драмы.

Поэзия стала цыганской и кафешантанной.
И кажется вялой. Словесный сугроб не подтаял.
Печалится Чехов. Но проза душевных шатаний
Не вяжется как-то с гармошкой фабричных окраин.

Но тайные сути глядят сквозь неясные бреды.
Искусство готовит себя — и отнюдь не для рынка.
Й Победоносцев уже не стяжает победы.
Престранное время грядет, где Толстой и Ходынка.

Фонари погасли под шатром.
Разошлись зеваки. А потом

В клетках звери тощие грустят.
Вечный рупь канючит акробат.

В номерах циркачка с циркачом
Хлещут чай, болтая ни о чем.

Фокусник Петров (Али-баба)
В пух продулся — значит, не судьба.

С кавалером, помня про канат,
Пьет канатоходка лимонад.

Думает в постели казначей,
Как бы облапошить циркачей.

А под мокрым тентом шапито
Слышен чей-то слабый шепот. То

Ангел цирка с детской головой
Бредит над ареной цирковой.

Бом увел жену у Бима.
Ненавидит Бома Бим.
Как она была любима!
Он недавно был любим.

На манеже град пощечин
Отпускает Биму Бом.
Их союз казался прочен,
А теперь столкнулись лбом.

На манеже град пощечин
Отпускает Бому Бим…
Почему-то мы хохочем
И над тем и над другим.