Борис Бухштаб - Поэты 1840–1850-х годов

Блистали ложи золотые,
Народу тьма — и час настал,
Желанный час, когда впервые
Мочалов Гамлета играл!
Я помню этот день чудесный!
Шекспир, по слухам нам известный,
И нашу сцену посетил:
Как будто стройный ряд светил
Прошли невиданные сцены.
Нам открывался новый свет,
Пока не выведал Гамлет
Братоубийственной измены,
Как зверь подстреленный вскочил
И смехом кровь заледенил!

Народ весь дрогнул — страх и холод
Его объял! И раз за раз
Тут сердце стукнуло как молот…
Но миг прошел — и, разразясь
Неслыханным, безумным треском,
Толпа и воплями и плеском
Взгремела! Этот страшный гул,
Казалось, своды пошатнул!
А он, он, гордый, с ликом бледным,
В красе трагической своей,
Стоял как некий чародей,
Смеялся хохотом победным,
И вечно памятен для всех
Остался этот грозный смех!

Тогда как, действие кончая,
Над сценой занавес упал
И, вновь «Мочалова!» взывая,
Партер стучал, раек стонал,—
Тогда, шумящею толпою
Сбегая лестницей витою,
Внизу сошелся сонм друзей
Тогдашней сцены и искусства.
Неясен был их речи звук,
В объятиях, в пожатье рук
Спешило выразиться чувство —
И вот в кофейную, теснясь,
Толпа их шумно понеслась.

Уж там стояла мгла седая,
В дыму тускнел огонь свечей
И, сотней трубки набивая,
Шнырял услужливый лакей.
Уж в угол отдаленный залы
Собрались дружно театралы —
И тише стал их разговор:
Их занял всех ученый спор.
Тот спор еще до их прихода
Вели два зрителя давно,
Усевшись с чаем на окно,
Вдали от праздного народа,
Один, расчетливый в словах,
В перчатках белых и в очках.

«Нет, нет, профессор! как хотите, —
Его противник говорил, —
Не так на дело вы глядите!
Вас Тик и Шлегель с толку сбил,
Совсем не в этом наша сила…»
— «Да что ж, нельзя смотреть, мой милый,
Шекспира в этом тени нет!
Ваш средний круг, и высший свет,
И ваш народ — такие дети!
Что так в восторг приводит их?
Плох перевод, неверен стих,
Балетные костюмы эти!..
Да где ж вам и актеров взять
В Шекспире роли понимать?»

— Где взять? У нас! В том наша слава,
Что быстро школу мы прошли;
Не в ней своим талантам право,
А в силе собственной нашли.
Значенье наше тем велико!
Не он ли начал с Полиника,
Мочалов наш? С недавних пор
Он был и Фердинанд, и Мор,
Но чьим он формам покорился?
Везде его таланта луч
Своеобычен и могуч.
Как метеор, он нам явился
И одиноко догорел —
Но в нем дар русский уцелел!

Затем, в нем что-то есть такое,
То, чем игра его жива.
И на него, как на героя,
Смотреть стекается Москва
И ценит дар его высоко!
Так сам Шекспир, когда глубоко
Художника с Гамлетом слил,
Актера нам определил.
Вот эти чуйки, лисьи шубы,
Им разве надобен Гамлет?
Им до Гамлета дела нет,
Как и Гамлету до Гекубы!
Но верьте мне, из роду в род
Меж них Мочалов не умрет!

И тут, в молчании глубоком,
Раздался резкий звон в дверях,
И ринулся народ потоком
По коридорам и в сенях.
Начался акт — и опустела
Кофейная. Едва горела
Во мгле печальная свеча.
Один наш ритор сгоряча
Всё речь держал: «Друзья, оставим
Себе на память этот час!
Гамлет пойдет еще сто раз,
Теперь Мочалова прославим —
Налейте в честь ему со мной
Вы первый кубок круговой!»

Сказал — и тихо и спокойно
Студенты вышли на подъезд.
Колонны там белели стройно;
Лучи морозных, ярких звезд
Над темной площадью горели;
И там и сям костры виднели,
Бросая красный полусвет;
За ними черный ряд карет
Казался тучею густою;
И сквозь оконное стекло
Игриво, весело, светло,
Огнистой, длинной полосою
Иллюминованный кругом,
Сиял направо белый дом.

Куда, куда пора девалась,
Как из театра завсегда
К тебе обычно направлялась
Студентов истых череда,
Дом Полторацкого! Давно ли?..
Ах, лет пятнадцать или боле,—
Я должен с грустию сказать!
Друзья, о чем нам воспевать,
Когда теперь без оговорок
Что прожито — осуждено,
Об чем не вспомнишь — всё давно,
Когда нам скоро будет сорок,
А он, великий наш поэт,
Грустил невступно в тридцать лет!

Но пусть же радость вдохновенья
Меня покинет навсегда,
Когда предам я вас забвенью,
Протекшей юности года!
Хоть иногда текли вы шумно,
Хоть увлекались неразумно
Подчас мы страстью и мечтой,
Зато с какою теплотой
Мы убеждения хранили,
Сознанья первого плоды!
Надежды пылкие, мечты,
Друзья, всё вместе мы делили,
И силой юных, общих дум
Мужал тогда свободный ум.

Бурливое минуло время,
А с ним шум оргий позатих;
И полежаевское племя
Гуляк талантливых, лихих
Уж выбывало. В наши годы
Уже квартир казенных своды
Не оглашал свирепый вой
Речей за чарой круговой.
Не тот уж был трактир «железный»,
Когда, бывало, «пунш хлестал!»[69],
Кружок студентов тише стал,
Науки новой труд полезный
Крутые нравы усмирил,
И чай им пиво заменил.

Шесть пар разбавивши водою,
Тесняся за одним столом,
Бывало, мы, своей семьею,
Беседу за полночь ведем!
И на застольном нашем вече
Те неподслушанные речи
Уже не повторятся вновь,
Как наша младость, как любовь!
Блажен, кто стих невозвратимый,
Стих юный другу передал!
Блажен, кто счастие знавал
С подругой верной и любимой
Себя забыть, весь свет забыть
И долго, долго говорить!

Но что всегда вперед светило
Младым друзьям наук и муз,
Что навсегда определило
Тогдашней юности союз,
То было — полное раве́нство!
Родной науки совершенство
И мысли родственная связь!
Ты будь хоть дворянин, хоть князь,
Семинарист иль разночинец —
Ничто не убавляло прав
Товарища! Такой уж нрав
Нам бурса принесла в гостинец!
И вместе с тем, сознаюсь вам,
Презренье к модным господам!

И был их враг непримиримый
Начатой повести герой,
Соснов, наш се́ниор любимый,
Товарищ и приятель мой.
Наследство получив от дяди,
Не сделал в службе он ни пяди —
И на́ зуб лекций не учил.
Не кончил курс и с нами жил,
Дней полежаевских останок,
Художник смелый и поэт,
И в цвете сил, и в цвете лет,
Без горя знавший спозаранок
Томленье мысли и тоски,
Студент до гробовой доски!

В тот вечер по его призыву
Мы все собралися почтить
Дебют Мочалова счастливый
И в путь Соснова проводить.
Он уезжал; его именье
Лет десять глохло в отдаленьи,
И становился каждый год
Всё меньше барину доход.
Хоть мужики не обедняли
И землю староста купил,
А он именье заложил,
Проценты шибко нарастали,
Соснов платить их забывал,
Мечтал — и Гегеля читал.

………………………………
………………………………
………………………………
………………………………
………………………………
………………………………
………………………………
………………………………
Желал, как свежий человек,
И мысли и труду свободы!
Хотел сам деятелем стать…
Но как начать? и что начать?

Мануфактуры и заводы
Едва ли там привьете вы,
Где сроду из степи подводы
Не доходили до Москвы.
Отдать ли землю в содержанье
Там, где еще размежеванье
Нарочно длит у вас сосед?
Где даже отдыха вам нет
От дел судебных за потраву!
И где народ ваш добрый сам
Уступит в лени — только вам!
Хоть летом трудится на славу,
Зато зимой на славу пьет
И в барском закроме живет.

Соснову эти возраженья
Конторщик старый говорил,
Но все-таки его стремленья
И замыслов не охладил.
Он понял, что в степи привольной
Простору много, сил довольно,
Что можно жить в степи купцом,
Торгуя хлебом и скотом,
Что оборотливость такая
Понятна будет мужику.
Он думал, что его тоску
Убьет дея́тельность живая,
Что только нужен капитал —
И денег, денег он искал!

И вот, проценты начитая
На сумму сделанных долгов,
К нему уже стекалась стая
Заманчивых ростовщиков.
Чем свет будил его в постеле
И сводчик в фризовой шинели,
И смелый, ловкий аферист,
Приветлив, вкрадчив и речист,
Ему доказывал так ясно —
Как будет мал ему барыш,
Что дел уж нынче не съютишь,
Что без залогу дать опасно…
Но что ему он рад душой
Отчесть на вексель крепостной.

Покончив сделки, совещанья,
В трактире с самого утра
Сошлося жадное собранье:
Ростовщики и маклера,
И с книгами, и с векселями,
Расписки бренные рублями
Взялись Соснову разменять.
Ему осталось подписать
Еще одну бумажку с ними;
Формально — крючкодейный акт,
Ни запродажа, ни контракт,
С процентами десятерными!
Студент взглянул — и заключил,
И двадцать тысяч получил.

Кажись, пирушкою богатой
Тут отчего б не загулять?
За всё вино двойною платой
Без счету, смело отдавать,
К обогащению буфета
Кутить до самого до света,
Таков обычай богачей.
Но в простоте души своей
Одной бутылкою донскова
Мы кончили заздравный тост.
Наш ужин скромен был и прост,
Притом нам было жаль Соснова,
А получе́нный капитал
Нам страх ребяческий внушал.

Когда мы стали расходиться,
Соснов был грустен; в этот час
С Москвой он должен был проститься.
А мы расстались в первый раз
С товарищем! Но повторялись
Дни эти часто: мы прощались,
Друзья, на целый век с иным,
Не зная этого, с другим —
Надолго. Годы уходили,
Шла жизнь путем своим — и вдруг
Когда в глуши нежданный друг
Встречается! Какие были
Тут встречи! Брату кровный брат
Не будет в жизни больше рад.

Наутро, посудите сами,
Что тут была за радость нам,
Когда за чайными столами
Опять Соснов явился сам!
Bemooster Bursch[70] не мог решиться
Так прозаически проститься
С своим студенчеством, с Москвой,
Остался на день, на другой,
Послал приказчика в именье…
Но о доверенном лице
Мне долго объяснять в конце
Моей главы; его значенье,
О муза русская, со мной
Ты новой песнею воспой!