Дмитрий Быков - Новые и новейшие письма счастья (сборник)
Выразить боюсь в послушном слове, как подобострастны, и тверды, и мобильны станут при Суркове вялые структуры диссиды. Станет финансированье краше под эгидой нового вождя. Он ворвется, стиль движенья «Наши» в несогласный стан переведя. Либерал воспрянет из отбросов, демократ поднимется с колен, запустив на съезд единороссов неизменный пластиковый член. Тут же набежит по меньшей мере юных карьеристов легион, шахматам учить на Селигере будет их Каспаров-чемпион; будут под восторги агитпропа марши молгвардейцев разгонять; книжечки издательства «Европа» будут на Сорокина менять… Диссиденты, фиг ли вы боитесь? Вас же сразу станет большинство! На подъезде Маши anaitiss [15] нарисуют не скажу чего; возродится прежняя нетленка – где другие методы найдешь? – и машины братьев Якеменко станет калом мазать молодежь… Я б другое дело подыскал им, чем кидать в противника говно, – но ведь эти могут только калом, видимо, у них его полно. Можно и побить, чего ж такого? Можно всех согласных задавить, если только методы Суркова к несогласным гражданам привить. С эффективным менеджером этим, с тщательно причесанным вождем – мы, глядишь, и сами не заметим, как во власть российскую пройдем.
Тут настанет полное приволье. Что ж тогда я буду делать сам?
Вероятно, я уйду в подполье. С Эрнстом. Партизанить по лесам.
Мадагаскарское
Меня томит судьба Мадагаскара. Полиция расстроила ряды. Мне страшно от кровавого оскала бесстыдно разгулявшейся орды. ООН бесславно губы поджимала, пока, под крики ярости слепой, законный лидер Равалуманана сражался с разъяренною толпой. Не перечесть подробностей ужасных. Польстившись на зеленые лавэ, там буйствовала кучка несогласных с Андре Ражуелиной во главе. Естественно, смутьянам там – малина: ОМОНа нету, в головах туман… Я сразу понял, что Ражуелина обрушит все, что Равалуманан с соратниками создавал годами. Он верный путь к спасенью отыскал. Он четким курсом, стройными рядами к стабильности повел Мадагаскар; он нищету уменьшил вполовину, он подобрал послушный кабинет, – но было видно, что Ражуелину все это не устраивало. Нет! Разнузданный корсар с серьгою в ухе, он тьму головорезов приласкал, он заскучал, он захотел движухи, он к хаосу ведет Мадагаскар! Народ доволен, сыт – ему все мало. Он, видимо, грустит по старине. Он обвиняет Равалуманана, что нету демократии в стране. Ему судьба народная близка ли? Мулата не отмоешь добела: где видел он, чтоб на Мадагаскаре когда-то демократия была?! Цветет мадагаскарская долина, в ней поспевают финик и банан – однако им не рад Ражуелина. Он говорит, что Равалуманан, чьи преобразования в разгаре, – устроил натуральный произвол, коррупцию развел в Мадагаскаре! Когда ее там не было, козел?! Ты посмотрел бы, что в сухом остатке: в столице дым, в провинциях разброд… Уж лучше процветание и взятки, чем нищета и видимость свобод! Теперь в Мадагаскаре полный финиш. Разнузданно ликует пироман. Вот так всегда, когда всерьез не примешь борцов с режимом, Равалуманан. Давно уже известно из анналов: не стоит церемониться с врагом. Сперва бунтуют десять маргиналов – а после рраз, и буйствует кругом подобная весеннему разливу, сносящая и честных, и блатных, калечащая Антананариву цветная революция цветных…
Покуда Русь ликует, строит, кроет, ведет сквозь кризис строй народных масс – Мадагаскар нас так же беспокоит, как прежде беспокоил Гондурас. Пора спасать народ Мадагаскара, не дожидаясь высшего суда. Послать туда российского фискала, российскую милицию туда! У нас бы никакой Ражуелиена не вылезал из водометных струй. У нас ему сказали бы: иди на – окраину, и там помитингуй! У нас бы, посягнув на статус царский и дерзко спровоцировав аврал, Каспаров этот, блин, мадагаскарский давно бы в зоне в шахматы играл. Попавши в климат пасмурный московский, уверен я, за первых пять минут мадагаскарский этот Ходорковский уже забыл бы, как его зовут. Задолго бы до бурного финала – когда столица мечется в дыму – от нашего бы Равалуманана послали б метку черную ему. Дивимся мы неслыханному диву – как допустили, кто позволил, блин?! Зато уж в нашей Антананариву не будет никаких Ражуелин. Мы не допустим выборов и бунта. Мы доведем до самого конца, чтоб им накрылись власть, министры, хунта, народ и обитатели дворца. Мы так и сгинем – вместе, заедино, но ничего не будем тут менять!
Ты понимаешь нас, Ражуелина?
Не понял, гад? Да где тебе понять…
Фальсификация
В России нынче бдительность утроили. Желает коллективный Саурон карать фальсификацию истории, Отчизне наносящую урон. История… О, как должно икаться ей, едва в стране наметится развал! Что станут называть фальсификацией? Медведев пригрозил, но не назвал! Наука изыскания ускорила, стирая наши бывшие грехи… Я понимаю, почему история сегодня озаботила верхи. Не то чтобы в стране иссякли ценности, но кризис прет в Россию напролом. Не стоит говорить о современности: уместней оттоптаться на былом. Поднимем наконец до райских кущ его! Мы жили в исключительной стране. Да, мы не в силах изменить грядущего – но прошлое подвластно нам вполне. В конце концов, накоплен опыт ретуши и навык пропаганды боевой. На нем и так живого места нет уже – но ничего, потерпит, не впервой.
Тем более, для процветанья вящего и наведенья шмона в голове фальсификациями настоящего исправно занимается ТВ, и от его камлания истошного краснеют все, кто не лишен стыда, – но все-таки о чем-нибудь из прошлого поспорить можно было иногда. О Византии, помнится, поспорили, о Ржеве Пивоваров снял кино… Теперь уже, глядишь, и об истории два мнения иметь запрещено. Возможность пересмотра проворонена. Бдит агитпроп, нацелясь сотней жал. Мне даже как-то страшно за Солонина [16] (Суворов, как вы помните, сбежал). Историк не забросит больше невода: за ним следит особый легион. Что было, а чего, простите, не было в истории – теперь решает он. А то, глядишь, состроив рожи постные, нас очерняет всяческая слизь… Уже не помню: были девяностые – иль сразу нулевые начались? Не стану вас забрасывать цитатами, – ей-богу, ситуация смешна: две тысячи восьмой с восьмидесятыми сливается практически без шва. Двадцатилетья не было проклятого! Чуть зашатался душный наш Эдем, как сразу после восемьдесят пятого устроился спасительный тандем, и окаянская, заокеанская когорта получила по рукам… А для дискуссий есть война Троянская: Россия не участвовала там. Оспорьте все, что было до Московии, – упрек не воспоследует ничей!
…Когда-нибудь с учебником истории ко мне заглянет внучек-книгочей:
– Скажи мне, дед, сияющая лысина, – он скажет, усмехнувшись на бегу, – вот тут у нас в учебнике написано, но я поверить в это не могу… Неужто в трудный час, в разгаре кризиса, когда страна взахлеб пила этил, ваш лидер на историю окрысился и в прошлом разбираться запретил? Неужто было это время странное, ни разу не бывавшее допрежь, когда носили только иностранное – и постоянно кляли зарубеж? Вранье звенело, как коровье ботало, и все в душе смеялись над враньем; притом ничто, как надо, не работало, и это выдавалось за подъем; сидела без работы вся провинция, а силовик жирел, как василиск; в сравненье с анекдотами про Вицина культура деградировала вдрызг; страна спала, нимало не разгневана, верха пилили сырьевой барыш… Скажи мне, это было или не было?
И я отвечу: не было, малыш.
Ты мог заметить: не люблю трепаться я. То время было страшно и смешно, и под названием «фальсификация» оно теперь в историю вошло.
Наценочное
Наша Родина – вечный подросток – верит на слово только царю. Я недавно зашел в «Перекресток» – очень дорого все, говорю! Вы бы тактику, что ли, сменили – с населением надо добрей: килограмм охлажденной свинины продается за двести рублей. И хоть я не Гайдар и не Ясин, и умом недостаточно крут – механизм до обидного ясен: перед нами торговый накрут. Опустите вы цены, ребята, на холодных своих поросят, некошерную плоть, как когда-то, продавая по сто пятьдесят! Продавщица, не празднуя труса, отвечает, горда и тверда, что пошел бы я в «Азбуку вкуса», а могу и подальше куда. И потопал я, солнцем палимый, напевая трагический марш: ведь не будут же с Быковым Димой согласовывать цены на фарш! Пусть он пишет, румян и беспутен, в окружении муз и харит…
Но потом к ним отправился Путин – очень дорого все, говорит! Мы же в крепости, блин, осажденной, нас не любит никто, хоть убей, а свинины кило охлажденной продается по двести рублей! Улыбаясь, как внешний разведчик, что попал в разработку к врагу, Кобаладзе как главный ответчик отвечает: «Понизить могу!». Поглядев на исправленный ценник, как глядят на поганую слизь, удивительный наш современник дал команду: «Пожалуйста, снизь». Покупатели крякнули немо, их глаза заблестели от слез: половиною лучшей тандема был решен наболевший вопрос!
Тем же вечером, в ритме форсажа, чтоб не сделалось худшей беды, в «Перекрестке» была распродажа уцененной премьером еды. В магазине толпились до света, раскупая дешевую снедь: большинство понимало, что это – ненадолго, и надо успеть. В одобрении были едины даже те, что в Инете тусят. Килограмм охлажденной свинины продавался по сто пятьдесят.
