Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972

Преуспевали восточные мудрецы.
Везде поспевали восточные мудрецы.
Покуда восточного умника били нещадно,
сие воспевали восточные мудрецы.

А умник восточный лечил изувеченный зад,
избитый толково, и тщательно, и жестоко,
и думал тихонько про то мировое «Назад»,
которое совпадало с понятьем Востока.

Восточная мудрость легко обошлась без ума,
легко обошла его жесткие правила,
и вечное лето, суровое, как зима,
Востоком жестоко и солнечно правило.

И вечная Лета, нирвана, как там говорят,
арык тепловатый, с проточной водой грязноватой,
омыла Восток, все грязные ноги подряд,
и рваным халатом, подбитым просаленной ватой,
укрылся Восток.

Богатому кажется: бедному проще.
Живому кажется: мертвому легче.
А бедный и мертвый голы и босы,
и тонны земли давят на плечи.

Они завидуют богатым,
которые завидуют бедным.

Эта самая зависть
вызывает такую ненависть,
что даже камень на братской могиле
приподнимается, словно дышит.

В революцию, типа русской,
лейтенантам, типа Шмидта,
совершенно незачем лезть:
не выдерживают нагрузки,
словно известняк — динамита,
их порядочность, совесть, честь.

Не выдерживают разрыва,
то ли честь, то ли лейтенанты,
чаще лейтенанты, чем честь.
Все у них то косо, то криво,
и поэтому им не надо,
совершенно не надо лезть.

Революциям русского типа,
то есть типа гражданской войны
вовсе не такие типы,
не такие типы нужны,
совершенно другие типы
революции русской нужны.

То ли мята,
то ли рута,
но примята
очень круто.

Словно тракторные
траки
перетаптывали
травки,

а катками
паровыми
их толкали
и давили.

Скоро ли она воспрянет,
глину сохлую проклюнет,
и зеленым глазом глянет,
и на все, что было, — плюнет?

— Сшибу и буду прав! —
мне заявил шофер,
своих законных прав
ценитель с давних пор.

Обязанности не
ценил настолько он.
— Сшибу! — сказал он мне. —
И за меня закон!

— Сшибу, — сказал, — собью,
не буду отвечать! —
И правоту свою
стал кожей излучать,

глазами испускать,
цедить через уста.
— Тащить и не пущать! —
орала правота,

серчала: осади!
кричала: я ваш бог!
А на ее груди
значок был: голубок.

Жестокие пословицы Руси, —
чем объяснить их гнев и скрежетанье?
Их выдумали, верно, караси
на сковородке, караси в сметане.

Их выдумали, верно, палачи
усталые после работы алой.
Пословицы послушай и молчи —
ты тоже от всего того усталый.

— Люди! Любите друг друга! —
сказано было давно.
Люди не любят друг друга.
Им — все равно.
Или любят только
собственную семью,
или свою деревню,
или работу свою.
Не получился, не вышел
эксперимент «любовь»,
вскоре, наверно, поставят
новый, другой, любой.

Все десятилетия — великие.
Как ни кинешь — всюду рост, подъем.
Может быть, последняя религия,
где поклоны бьем тебе,
                                        объем.

Может быть, покрепче католичества,
православия правей, славней
та,
         увеличения количества
возгласившая,
                        и все, что в ней:

космос без небес, но с бесконечностью.
Миллионов, миллиардов вал
и навал нулей. Конечно,
также единиц навал.

Как просторны храмы у объема!
Как безлики лики у него!
Как похоже Всё на Ничего!
Лучше уж в пределах окоема.

История утомила природу,
надоела, осточертела.
Что-то новое захотело
наше небесное тело,
что-то небывалого рода,
неописанного жанра,
но горячее, с пылу с жару,
пусть пропущенное в анналах,
но замеченное в каналах
Марса или владениях лунных.
Это интересует юных,
молодых, а также зрелых,
пожилых, а также старых.
Что-то вроде небесных тарелок,
в мировых летящих пожарах.
А история — утомила:
ее войны, перевороты, —
видно, человечество било
слишком часто в свои ворота.

С точки зрения Медного Всадника
и его державных копыт
этот бедный Ванька-Невстанька
впечатленья решил копить.

Как он был остер и толков!
Все же данные личного опыта
поверял с точки зрения топота,
уточнял с позиций подков.

Что там Рок с родной стороною
ни выделывал, ни вытворял —
головою, а также спиною
понимал он и одобрял.

С точки зрения Всадника Медного,
что поставлен был так высоко,
было долго не видно бедного,
долго было ему нелегко.

Сколько было пытано, бито!
Чаще всех почему-то в него
государственное копыто
било.
Он кряхтел, ничего.

Ничего! Утряслось, обошлось,
отвиселось, образовалось.
Только вспомнили совесть и жалость —
для Евгения место нашлось.

Медный Всадник, спешенный вскоре,
потрошенный Левиафан,
вдруг почувствовал: это горе
искренне. Хоть горюющий пьян.

Пьян и груб. Шумит. Озорует.
Но не помнит бывалых обид,
а горюет, горюет, горюет
и скорбит, скорбит, скорбит.

Вечерами в пивной соседней
этот бедный
и этот Медный,
несмотря на различный объем,
за столом восседают вдвоем.

Несмотря на судеб различность,
хвалят культ
и хвалят личность.
Вопреки всему,
несмотря
ни на что
говорят: «Не зря!»

О порядке и дисциплине
Медный Всадник уже не скорбит.
Смотрит на отпечаток в глине
человеческой
медных копыт.

Горлопанили горлопаны,
голосили свои лозунга́, —
а потом куда-то пропали,
словно их замела пурга.

Кой-кого замела пурга,
кое-кто, спавши с голоса вскоре,
ухватив кусок пирога,
не участвует больше в споре.

Молчаливо пирог жует
в том углу, где пенсионеры.
Иногда кричит: «Во дает!» —
горлопанам новейшей эры.

Все выходят на пенсию — обе стороны, эта и та,
и вопросы на следствии, и ответы на следствии,
и подводится жирная окончательная черта
стародавнего бедствия,
постарения общего вследствие.

У обеих сторон уже нету зубов —
и у той, где повыпали,
и у той, где повыбили.
Обе стороны в вихре обычных забот
продвигаются в сторону естественной гибели.

По ту сторону зла и, конечно, добра,
по ту сторону ненависти, равно как и совести,
обе стороны движутся. Кончилось время, пора:
постарели они и давно одряхлели их новости.

Настоящее брезгует прошлым своим,
а грядущее с полок
                                покуда
                                           его не снимает,
и последние тайны, которые глухо таим,
никого уже более
и покамест еще
не занимают.