Константин Корсар - Досье поэта-рецидивиста
Золотая школьная пора! Как она далеко. Иногда кажется, что школьные годы чудесные были вовсе в прошлой жизни или с кем-то другим. Виктор к школьному десятилетию относился как к сроку за убийство и никаких сантиментов по этому поводу не испытывал. Поэтому на последний звонок он накинул черную рубаху и с отнюдь не праздничной миной отправился поглазеть на тупые, тухлые школьные пародии и прочий недоношенный креатив.
Меценаты в России не переведутся, видимо, никогда. Странно только, что становятся меценатами они не на заре своей предпринимательской деятельности, а уже сколотив капитал, устремив взоры на политический Олимп. Воистину, политика пробуждает в людях все самые светлые чувства и эмоции, всё самое доброе и положительное, скрытые до поры чувства любви и сострадания к ближнему, и с превеликим усердием новоявленные меценаты-политики начинают заботиться о тех, кого раньше обманывали, обворовывали и попросту кидали с мыслью о положительном торговом сальдо. В один миг их жизнь меняется, и из воротил и акул бизнеса они превращаются в плюшевых медведей.
Третьяков был из них — из воротил бизнеса. Ко времени визита Витюши в свою когда-то родную школу он обратился в мецената и развернул в учебном заведении активную благотворительную деятельность. Проходя по школьным коридорам, Витя видел то там, то тут непонятные слова «Фонд „Третьяковские традиции“», «стипендии отличникам», «поддержка талантов». Даже Виктор, не ходя к гадалке, понял: вся эта бурная деятельность — не более чем показуха и кем-то проплачена. Этого «кого-то» он сразу невзлюбил.
— А вот и его фотка, — сказал он друзьям, увидев на стене облысевшую явно до срока физиономию.
— Похоже, умный очень — волосы все повылезали, — послышался из-за спины голос и тихий гогот, похожий больше на карканье бегемота или лай гиппопотама.
Витя с когортой стальных, несгибаемых ребят вошёл в актовый зал. Простояв с полчаса и ни разу не улыбнувшись, он уже хотел было уходить.
Зал полон. В первом ряду сидят учителя и директор. Полупьяная от счастья молодёжь что-то исполняет на сцене. Третьяков тут как тут и с видом неземного благодетеля сидит по центру в первом же ряду. В зале расселись не занятые в действе ученики и их родители. У задней стенки стоят те, кому не досталось сидячих мест. Некоторые из этих стоячих уже откупорили бутылки с шампанским и отмечают ещё де факто не состоявшийся, но уже грядущий последний символический звон колокольчика.
Витя уже чуть развернул плотный атлетический торс и направился было к выходной двери, как вдруг какой-то нетерпеливый папаша начал открывать очередную бутылку шампанского. Будучи уже навеселе, не удержал пробку. Громкое «тугггуууффф» разнеслось по залу. Звук напоминал выстрел революционного маузера, и Витя среагировал, как на тренировке, чётко и остро атаковав противника. Зал притих, и Виктор в этот момент истошно закричал: «Убийство! Убийство Третьякова!» Зал взорвался хохотом. Третьяков покраснел и, видимо, решил урезать финансирование школе на следующий год за такую хохму.
Урезал или нет — неизвестно, но больше Виктора никогда не пускали на последние звонки и даже на порог. Старый физкультурник, знающий его в лицо, всегда дежурил у входной двери и строго настрого наказывал охраннику «убийцу Третьякова» в школу больше не пускать.
Голый на столе
Трезвый в вытрезвителе
Невиновный в тюрьме
Безработный на работе
И голый мужчина на столе
Рубщик
Как только рассвело, Валера поехал в лес на дальнюю делянку. На дворе распускался май — самое время для заработка. Умылся росой и, не завтракая, на своём старом грузовичке поехал по грунтовой дороге за село. Две ровные параллельные колеи резали то ещё голое чёрное поле, то густой сосновый лес, то не до конца одевшийся в зелёную накидку берёзовый. Иногда под колесо попадал куст шиповника, слишком далеко вышедший на дорожку из леса, или сухая ветка, тщетно пытающаяся преградить путь многотонной машине.
Работа спорилась. Бензопилой валил могучие деревья, ещё пять минут назад казавшиеся вечными. Обрубая сучья, думал о доме и семье, о детях, о корове Маньке и цыплятах, неделю назад вылупившихся из яиц и громко кричащих то ли от страха, то ли от постоянного голода и желания поскорей вырасти. Распиливая на ровные части длинные стволы, похожие на дубины великанов, мечтал о тепле очага и о горячем чае, что уже ждал дома.
Удовольствие и приятную усталость приносила работа Валере. Основная часть её была не видна окружающим. «Рубщик» — так его прозвали в деревне. Все видели, как он каждый день рубит у себя во дворе берёзовые чурки и продаёт уже колотые дрова в райцентре. Тем и зарабатывал на жизнь. Меж тем мало кто задумывался, как, обливаясь потом, валил вековые деревья в лесу, обрубал на них ветки, распиливал, с трудом складывал в кузов и вёз к себе домой, а уж потом только колол, оживляя округу гулкими, тупыми звуками, снова грузил и вёз в район, стоял на рынке в ожидании покупателей и часто, никого не дождавшись, вечером приезжал назад несолоно хлебавши.
Валера жил хорошо по деревенским меркам. Просторный дом, полный ребятишек, красавица жена, корова, свиньи, куры, гуси, недорогой, но почти новый автомобиль, на котором по выходным вся семья ездила за обновками. Многие в деревне ему завидовали, многие уважали за добрый нрав, тягу к труду и отсутствие страсти к спиртному. Жизнь его, да и всей деревни, текла, как ручей, ускоряясь по весне и осенью, успокаиваясь к лету и замирая в зимнюю стужу.
Были у Валеры две странности — он никому не одалживал денег, но так поступали многие в деревне. У большинства просто нечего было давать, другие не давали в долг, чтобы не потерять вместе с невозвращенными деньгами и немногочисленных друзей. А вторая его странность: по вечерам и зимой, и летом на дороге напротив своего дома, никому ничего не говоря и не объясняя, он выкладывал охапку колотых дров. Зачем это делал, никто не знал — никому он старался о своей причуде не рассказывать и, если спрашивали, только отшучивался.
Каждый вечер производил один и тот же ритуал: выходил во двор, умывался колодезной водой, набирал увесистую охапку рубленных днем поленьев, нёс за ограду, аккуратно оставлял под кустом смородины да спокойно ложился спать. Поутру он, как обычно, шел кормить скот и убирать сараи, носил воды на день в хату и баню, колол полкузова дров и к обеду привычно подмечал, что под кустом перед домом уж охапки и нет. Кто её забирал, он не смотрел и никогда не пытался узнать, карауля в ограде.
Зачем он это делал? Трудно сказать. Жена несколько раз спрашивала.
— Надо людям помогать, — отвечал Валера. — Меня от охапки не убудет, а человеку помощь. Господь дал мне силу, значит, я обязан с кем-то ею поделиться. Вот так.
— Чудак человек! — говорили ему соседи, крутя у виска. — Зачем тебе это надо? Мир хочешь изменить?
— А что тут плохого? Мир подправить не мешало бы чутка, — шутя, отвечал Валера и не обращал внимания на досужие разговоры, на насмешки и советы окружающих, лишь дальше продолжал рубить берёзовые чурки, а они, раскалываясь, отвечали ему то приятным хлёстким раскатистым щелчком, то треском не до конца поддавшейся древесины.
Никогда у Валеры не было собаки. Не на кого ей было лаять, да и не любил он шума — всё делал размеренно и спокойно. И забор оставался ещё советский — метр от земли и весь в решето. Меж тем соседи повыстраивали двухметровые кто кирпичные, кто железные, заводили по несколько собак, чтобы уберечься от воров, покупали ружья и вешали там и тут огромные амбарные замки, по утрам звеня ключами, то запирая, то отпирая двери и засовы.
— Валер, почему ты себе забор ладный не сделаешь? — спрашивали его. — Да и собака не помешала бы от воров.
— А у меня не воруют. Зачем мне всё это? — отвечал он и со свистом вновь и вновь опускал тяжёлый колун на ровный берёзовый срез. А вечером в тишине, в одиночестве, стараясь, чтобы его никто не видел, вновь нёс под смородиновый куст охапочку, которая к утру бесследно растворялась в деревенской тиши, даруя взамен покой, умиротворение, веру в себя и людей.
Как приходит любовь
Меня все любят, обожают.
Я свет, лампада, я — кумир.
Я вожделен, я почитаем,
И жизнь моя — ориентир.
Я на коне, я в люди вышел,
В печать, в века, в народ и клир.
И не скрывают восхищенья,
Кто хаял, обливал, чернил.
От пионера до генсека
Мне каждый что-нибудь принёс:
Юнец мне лобик чмокнул тихо,
Генсек — отеческий засос.
И музыка играет в доме,
Не устаёт идти народ,
Цветы несёт, венки и водку
Без устали с ухмылкой пьёт.
Рубщик-2
