Варвара Малахиева-Мирович - Хризалида

Подорожник, подорожник,
Бедный лист земных дорог,
Как же так неосторожно
На земле расцвесть ты мог?

Только палки, только ноги,
Только грубый чей-то след,
Только пыль большой дороги
Осеняет твой расцвет.

Но порою для целенья,
Слыша ближнего призыв,
Ты несешь свое служенье
На гноящийся нарыв.

Крепким красным светом кроя
Грани царства твоего,
Воспевая голубое
Рек воздушных торжество,

Округляя мощной дланью
Зелень каменных плодов,
Тяжким молотом титана
Перестроить мир готов.

Этот остров золотистый,
Этот сладостный закат,
Этот страстный, этот чистый
Афродиты юной взгляд,

В синеве блаженной моря,
В детской неге пастухов
И вдали, в лиловом взгорье
Элезийских островов —

Как свирель из давних, нежных,
Ясных, отроческих лет,
Мне доносит безмятежный
Солнца Аттики привет.

Медвяной пряностью янтарного банана
В просвет берилловых и яшмовых ветвей
Струится солнце песней несказанной,
Колдующей симфонией лучей.

И лики темные, как идолы немые,
Как изваяния с неведомых планет,
Вливают жутко таинства ночные
В сгустившийся, певучий, сладкий свет.

Растенья злые чьею-то волшбою
Таинственно над злом вознесены,
И раскаленной красною тропою
Мечты в безумный рай унесены.

Отходя ко сну, невольно
Помню я твои слова —
Горний цвет тропинки дольней,
Отблеск тайный Божества.

Их суровость снеговую,
Ледниковый острый блеск,
Вспоминая, возношу я
Над былым высокий крест.

Над могилой место свято.
Здесь окончился наш путь.
Но учителя и брата
Сердце просит помянуть.

Под знаком огненным пророка Илии
Пять лет тому назад в орбиту жизни новой
Вошла ты, голосу покорствуя любви.
И в брачный твой венец вплела венец терновый

Моих страстей и мук неизжитая боль.
Посмею ли сказать, что нет им воскресенья?
Но в этот день коснуться мне дозволь
В спокойствии смиренья и трезвленья

Узла священного, где Бог меня связал
С твоей судьбой обетом нерушимым
И знаменье-Дитя нам даровал,
Где ты и я слились неразделимо.

Любви и мук твоих, моих — без грани —
В его очах претворены года —
В такое нежное, победное сиянье,
Как Вифлеемская над яслями звезда.

Еще сказать тебе хотелось мне сегодня —
Аминь. Да будет всё, что будет впереди.
Пусть только волею не нашей, а Господней
Навеки наши движутся пути.

И знаю, Остров моего Изгнанья
(Труханов на Днепре, пять лет тому назад) —
Как для тебя день твоего венчанья,
Стал для меня путем в один — в нездешний град.

Обедни, утрени, вечерни, парастазы.
А жизнь всё та же — теплый обиход
Семейственной любви. Очередные фазы
В кругу годичном маленьких забот.

На Пасху — куличи. На Рождество — свинина.
В субботу — мыть полы и чистое белье.
И медленно благочестивой тиной
До головы засосано житье.

Не гляди в окно. Всё та же
Там береза. А под ней
Частоколов серых стража
И закуты для свиней.

Из калитки выйдут козы.
Буро-желтою травой,
Побелевшей от мороза,
Их накормит день седой.

Мещанин, картуз надвинув
К самой шее, на базар
Шагом медленным и чинным
Поплетется, хил и стар.

Потерявший дом и кличку,
Виновато спрятав хвост,
В тщетных поисках добычи
Побежит голодный пес.

Подерутся две вороны
На березовом суку.
И промчатся вдоль вагоны
По откосу, наверху.

Вечерний час. В прихожей печка
Сырым осинником трещит.
Душа покорно, как овечка,
Жует свой пережитый быт:

Чугун с разлившимися щами,
Каких-то тряпок недочет,
Декрет не торговать дровами
И «прачка завтра не придет».

Жужжат старушьи причитанья,
Докучное веретено.
И синим лунным чарованьем
Горит морозное окно.

Лежу, укрывшись с головою,
Темно, и тихо, и тепло.
А за стенами злой пургою
Всю Красюковку замело.

И снится, что ходить не надо
По ней отныне никогда,
Что в Киновии за оградой
Я сплю под крыльями креста.

Что вой глухой метели слышу
Я под гробовой пеленой.
И только грудь, как раньше, дышит
Надеждой глупой и смешной.

Хрустит обтаявшею коркой
На тротуаре скользком лед.
Грачи толкутся на пригорке,
За лесом колокол гудёт

Великопостным грустным гудом.
Над Лаврой туча из свинца.
.
А я несу лудить посуду
Под кров Семена-кузнеца.

Обменяться улыбкой с вечерней звездою
На подмерзших ступенях крыльца.
Попрощаться с весенней зеленой зарею,
Ощутив благовестье конца.

И потом, полосатым себя одеялом,
Как надгробным покровом, укрыв,
Вдруг увидеть с тоскою, что старый, усталый,
Твой упрямый двойник еще жив

И животно тепло одеяла впивает,
И дремотно ликует, что близится сон,
И гнездится, подушки свои оправляя,
Неразрывно и жутко с тобой сопряжен.

Про теленка и козленка,
Про полову для коров
Вкруг меня стрекочет звонко
Стая бабьих голосов.

Мещанин, пропитан ядом
Всех убытков и обид,
Над газетой беспощадно
Революцию костит.

«Да, действительно, свобода, —
Старики в углу кряхтят. —
Сняли десять шкур с народа,
Лоб крестить — купи мандат».

И безусый комсомолец
Вдруг истошно возопил:
«Стать марксистом каждый волен!
Кто в ячейку поступил —

У того — глядите сами —
Что я ем и что я пью —
На руке браслет с часами
И мандат из Ге-Пе-У!»

Сразу смолкли разговоры,
Молча в окна все глядят.
Только поезд тараторит:
«Ге-Пе-У, мандат, мандат…»