Антология - Европейская поэзия XIX века

Растаял снег, повеяло весной.
Ты вновь хлопочешь, аист, надо мной.
Ты обновляешь дом свой для птенцов,
Пушистым детям ты готовишь кров.

Назад, назад! О, верь, все это лжет —
И солнца свет, и плеск оживших вод.
Назад, назад! В отверженной стране
Замерзла жизнь, и места нет весне!

На луг пойдешь ты — он могилой стал.
На озеро — в нем крови плещет вал.
На башню сесть захочешь? Но и тут
Зубцы, как уголь раскаленный, жгут.

Оставь мой дом и старое жилье,—
Но где гнездо построишь ты свое,
Куда бы стон с земли не долетал,
Где в небе молний ты бы не видал?

Назад, назад! Лети на теплый юг!
Счастливей нас ты, мой хороший друг:
Тебе судьбой две родины даны,
У нас одна — и той мы лишены.

Лети, лети! И, встретив там, вдали,
Изгнанников своей родной земли,
Скажи, что в пропасть нация идет,
Как в поле сноп, рассыпался народ.

Один в тюрьме, другой похоронен,
А третий жив, но лучше б умер он.
Четвертый бродит, кинув отчий дом,
Чтоб новый дом найти в краю чужом.

Бесплодною невеста хочет стать,
Над мертвым сыном не рыдает мать,
И только старцу радостно порой
Лишь потому, что смерть не за горой.

Не тем, скажи им, страшен наш позор,
Что, как деревья, рубит нас топор,
Но тем, что черви павший дуб сверлят,
Что брата оговаривает брат,

Сыны — отцов, отцы — своих детей…
Но нет, пред этим лучше онемей,
Чтобы не проклял рода своего,
Кто издали оплакивал его!

Венгры верили когда-то:
«Суд рассудит —
Ясно будет;
У судьи — ума палата,
Он решит — и дело свято…»
В те года, за Тисой где-то,
Жили-были два соседа:
Пал и Петер. Жили рядом:
Дом за домом, сад за садом.
Пал и Петер — в святцах тоже
Оба рядом поместились.
И лишь там они, быть может,
Меж собою не бранились.
А у наших Петер — Пала
Шум и гам, лишь солнце встало:
Брань такая — уши вянут.
А как сумерки настанут —
Начиналось все сначала…

Если печь затопит Пал,
Из трубы дымком потянет,
Петер скажет: «Так и знал!»
И чихать от дыма станет.
Если ж к Палу в сад, случится,
Куры Петера зайдут,
Пал, как бешеный, стучится
В дом к соседу: «Эй вы, тут!»
Словно хочет — сам не свой —
Стенку вышибить ногой.
Так и жили Пал и Петер,—
Крики, гвалт, угрозы, ругань.
Даже жены их и дети
Поцарапались друг с другом,
Словно псы, что целый день
С двух сторон грызут плетень.

Это, впрочем, лишь началом
Было в их вражде жестокой…
Украшал усадьбу Пала
Куст орешника высокий.
Рос он, рос, и ветка скоро —
И с плодами, и с листвою —
Очутилась за забором:
Над соседскою землею.
(Петер видел, только все же
Не обрезал потому,
Что с нее орехи тоже,
Тоже падали к нему.)
И случилось, в воскресенье
Появился соловей,
Чтоб на ветке той весенней
Петь о радости своей.
Солнцу, что в росе сверкало,
Рощам, травам и ручью,
Ветерку, чем грудь дышала,
Он воздал хвалу свою.

Он воспел прозрачный воздух,
Он любовь свою воспел
И ореховый отросток,
На котором он сидел.
Так он пел на ветке скромной
Песню сердца своего,
Словно этот мир огромный
Создан был лишь для него.
С изумленьем, с восхищеньем
Пал прислушивался к пенью
И гордился песней той:
«Как красиво —
Просто диво! —
Соловейка свищет мой».
«Ваш?! Пустые разговоры!
Ваша только тень его»,—
Слышит Пал из-за забора
От соседа своего.
«Чей же? — Пал кричит и злится.
Чей он? Ветка ведь моя».
«Ветка ваша. Только птица
Мне свистела, у меня.
Значит, здесь резон прямой:
Птичий свист — не ваш, а мой!..»

Началось опять такое,
Что уж ругань — пустяки:
В ход пошли лопаты, колья
И, конечно, кулаки.
Бился Петер, дрался Пал —
Прав своих не уступал.
Нос в крови, в грязи рубашка
И синяк промеж бровей…
Вот что сделала ты, пташка,—
Неразумный соловей!
Отвечая на расспросы,
С синяком, с разбитым носом,
Пал стоял перед судьей:
«Свист был мой и только мой!
И ни свиста, ни полсвиста
Я ему не уступлю!
Я пожалуюсь министру,
Я отправлюсь к королю!»
Чтоб слова весомей стали,
Чтоб скорей нашлись концы,
Пал выкладывает талер
Правосудью на весы.
Увидал судья премудрый —
Отвести не может глаз.
И в карман его нагрудный
Талер сам вскочил тотчас.

Петер тоже к правосудью
Шел — решительный и злой:
«Видит бог и знают люди —
Свист был мой и только мой!
И таких законов нету,
Чтоб глумиться надо мною!..—
Талер новенький при этом
Он кладет перед судьею.—
Не пойду я, ваша милость,
На уступки разной дряни!..»
И монета очутилась
У судьи в другом кармане.

Суд настал. Все ждут решенья,
Всякий хочет знать скорей —
Для кого же в воскресенье
Пел на ветке соловей?
Нетерпенье нарастает,
Но судья молчит пока —
То ли сам еще не знает,
То ль лишился языка.
Все законы,
Все каноны
Пораскрыли адвокаты,
Все параграфы прочли,
Но о свисте о проклятом
Указаний не нашли.
И, разгневанный, суровый,
Встал судья, заговорил.
И такое — слово в слово —
Он решенье объявил:
«Говоришь, тебе свистала?
(Он взглянул при том на Пала.)
Говоришь, что свист был твой?
(Ткнул он в Петера рукой.)
Нет! Свистала эта птица
Ни тебе и ни ему!
Мне свистала эта птица,
Мне свистала одному!
(И по правому карману
Хлопнул правою рукою,
И по левому карману
Хлопнул левою рукою.)
Мне свистала, а не вам!..
Суд окончен. По домам!»

Хорошо, что в наши годы
Нет к судам такой охоты.
Все живут теперь спокойно
И ведут себя достойно.
Не дерутся, как обычно,
Ни родные, ни соседи:
Все решается отлично
В мирной дружеской беседе.
Люди сделались, как люди,—
Ни дубин, ни зуботычин…
Даже вывелись и судьи
По делам о свисте птичьем.

Король английский Эдуард
Мчит на гнедом коне.
«Вот мой Уэльс! Он чем богат?
Узнать угодно мне!

Здесь много ль гор, лесов, озер,
Богата ли земля?
И щедро ль кровь бунтовщиков
Удобрила поля?

И так ли счастлив нынче здесь
Мне богом данный люд,
Как этот вот рогатый скот,
Что пастухи пасут?»

«Не сомневайся, о король!
В короне не найдешь
Алмаза краше, чем Уэльс,—
Так этот край хорош!

А этот богоданный люд
Так счастлив, так он рад,
Что немы, как могилы, тут
Все хижины стоят».

И по владениям немым,
При мертвой тишине
Король английский Эдуард
Мчит на гнедом коне.

Монтгомери звать замок тот…
Гостей созвать веля,
Его хозяин нынче ждет
На ужин короля.

Дичь, рыбу, много всяких блюд
На ужин подают,
Все, что прельстит глаза и рот,
Найдется нынче тут.

Все для гостей припасено,
Что Альбион родит,
И драгоценное вино,
Что за морем кипит.

«Что ж, господа, за короля
Никто не поднял тост?
О псы уэльские! Видать,
Вы не поджали хвост!

Я вижу рыбу, вижу дичь
И вас, о бунтари!
В любом из вас сидит сейчас
По дьяволу внутри!

Так не „да здравствует король“?
Не мил вам Эдуард?
Где тот, кто здравицу споет?
Сюда, уэльский бард!»

И друг на друга не глядят
Все гости, побледнев,
Их лица исказил не страх,
Но величайший гнев.

Что отвечать? Кому начать?
Молчат… И наконец,
Как белый голубь, поднялся
Седой старик-певец.

«Спою я о тебе, король! —
Бард старый говорит.—
Струна гудит. Так сталь звенит,
Так раненый хрипит.

Так раненый хрипит… В крови
Здесь солнечный закат.
Летит на кровь ночная дичь,
Кто в этом виноват?

И много тысяч мертвых тел
Здесь как снопы лежат,
И нищи те, кто уцелел,—
Ты в этом виноват!»

«Прочь! На костер иди, старик!
Воскликнул Эдуард.—
Я песню нежную хочу!..»
…И входит новый бард.

«Вечерний нежный ветерок
С залива Мильфорд мчит,
Печальный голос дев и вдов
В том ветерке звучит…

Не хочет мать рабов рожать…»
Знак подал Эдуард —
И старца у костра догнать
Успел сей юный бард.

Но тут, не прошен и не ждан,
Вдруг третий бард вошел.
По струнам ударяет он,
Такой звучит глагол:

«Товарищ честно пал в бою!
Послушай, Эдуард,
Споет вот так, как я пою,
Любой уэльский бард.

Погиб певец, но песнь живет!
Так знай же, Эдуард,
Проклятие тебе споет
Любой уэльский бард!»

«Посмотрим! — закричал король
И страшный дал приказ: —
Коль здесь таков певец любой,
Всех на костер тотчас!

Вас нужно, господа певцы,
Всех сжечь до одного!»
Такой в Монтгомери конец
Имело торжество.

Король английский Эдуард
Мчит на гнедом коне.
Вокруг него горит земля
И небеса в огне.

Пятьсот певцов пошли в огонь,
Но ни единый бард
Того не спел, что столь хотел
Услышать Эдуард.

«Ах, так! И в Лондоне поют?!
Им петь пришло на ум!
Лорд-майор, я повешу вас,
Коль будет ночью шум!»

Немая тишь. Шум крыльев глух,
Кто зашумит — в петлю!
И вот все затаили дух:
«Не спится королю!»

«Нет! Музыки давайте мне,
Флейт, барабанов! Ах,
Певцов уэльских голоса
Звучат в моих ушах».

Но через рокот бубенцов,
Сквозь визг рожков и флейт
Пятьсот певцов, презревших смерть,
Гремели песню жертв!