Борис Чичибабин - Собрание стихотворений

                1. ПАРУСА{280}

Есть в старых парусах душа живая.
Я с детства верил вольным парусам.
Их океан окатывал, вздувая,
и звонкий ветер ими потрясал.

Я сны ребячьи видеть перестал
и, постепенно сердцем остывая,
стал в ту же масть, что двор и мостовая, —
сказать по-русски — крышка парусам.

Иду домой, а дома нынче — стирка.
Душа моя состарилась и стихла.
Тропа моя полынью поросла.

Мои шаги усталы и неловки,
и на простой хозяйственной веревке
тряпьем намокшим сохнут паруса.

       2. ВЕЧЕРОМ С ПОЛУЧКИ{281}

Придет черед, и я пойду с сумой.
Настанет срок, и я дойду до ручки.
Но дважды в месяц летом и зимой
мне было счастье вечером с получки.

Я набирал по лавкам что получше,
я брился, как пижон, и, Бог ты мой,
с каким я видом шествовал домой,
неся покупки вечером с получки.

С весной в душе, с весельем на губах
идешь-бредешь, а на пути — кабак.
Зайдешь — и все продуешь до полушки.

Давно темно, выходишь, пьяный в дым,
и по пустому городу один —
под фонарями, вечером, с получки.

      3. НА СУМЕРЕЧНОЙ ЛЕСТНИЦЕ{282}

В вечерний час на сумеречной лестнице
стою, плечом о стенку опершись.
Где был — там нет. По лестнице не лезется.
В кармане руки. Злобен и ершист.

Ну что, приятель? — думаю. — Держись.
Все трын-трава, пусть сердце перебесится.
А на душе — хоть в пропасть, хоть повеситься.
Ночь, никого — и лестница. Эх, жизнь!

Ни добрых слов, ни красного денька.
Все — ничего, водилась бы деньга.
Была б деньга — пожить бы хоть с полмесяца.

Найти б себя, Поверить бы другим.
Смертельно грустно, как там ни прикинь,
в вечерний час на сумеречной лестнице.

               4. ПОСТЕЛЬ{283}

Постель — костер, но жар ее священней:
на ней любить, на ней околевать,
на ней, чем тела яростней свеченье,
душе темней о Боге горевать.

У лжи ночной кто не бывал в ученье?
Мне все равно — тахта или кровать.
Но нет нигде звезды моей вечерней,
чтоб с ней глаза не стыдно открывать.

Меня постель казенная шерстила.
А есть любовь черней, чем у Шекспира.
А есть бессонниц белых канитель.

На свете счастья — ровно кот наплакал,
и, ох, как часто люди, как на плаху,
кладут себя в постылую постель.

         5. ВОСКРЕСНЫЙ ДЕНЬ{284}

В воскресный день с весельем невезенье —
оно давно у нас отменено.
Наводит телек панику на семьи,
приелась вдрызг эротика в кино —

и, как всегда, все к водке сведено,
и уж нельзя взирать без омерзенья,
как мы проводим наши воскресенья.
Да сам-то я хоть чем-нибудь иной?

К чужим страну бездумчиво ревную.
Пойду вздремну, потом пойду в пивную.
Там воздух сиз от дыма и кощунств.

Грохочет рок. Ругают демократов.
Взял кружку впрок, печаль в нее упрятав,
и на пропащих девочек кошусь.

                6. ОСЕНЬ{285}

О синева осеннего бесстыдства,
когда под ветром, желтым и косым,
приходит время помнить и поститься
и чад ночей душе невыносим.

Смолкает свет, закатами косим.
Любви — не быть, и небу — не беситься.
Грустят леса без бархата, без ситца,
и холодеют локти у осин.

Взывай к рассудку, никни от печали,
душа — красотка с зябкими плечами.
Давно ль была, как птица, весела?

Но синева отравлена трагизмом,
и пахнут чем-то горьким и прокислым
хмельным-хмельные вечера.

          7. ЧТО Ж ТЫ, ВАСЯ?{286}

Хоть горевать о прошлом не годится,
а все ж скажу без лишней чепухи:
и я носил погоны пехотинца
и по тревоге прыгал в сапоги.

У снов солдатских вздохи глубоки.
Узнай, каков конец у богатырства, —
свистя душой, с высотки покатиться
и поползти за смертью в лопухи.

А в лопухах, служа червям кормежкой, —
лихой скелет с распахнутой гармошкой,
в ее лады запутался осот.

Тряся костьми и в хохоте ощерен,
в пустые дырки смотрит чей-то череп
и черным ртом похабщину несет.

     8. ДЕМОН ДЕМОКРАТИИ{287}

Я — демократ не на заморский лад
какой-то там ква-ква-адвокатуры.
Я — демократ и рыцарь диктатуры
в рабочей робе, красен и крылат.

Я — демократ и рад, когда корят
ее враги, корыстны и понуры,
но, свету сын, но любящему брат,
молюсь добру из-под звериной шкуры.

Себе ж на гибель гимн пою мечам,
вселившим страх в магнатов и мещан,
набитых злом, в невежестве чванливых.

Где Божий стан? Где войско палача?
Но, темный век по-свойски волоча,
сквозь строй врагов иду во тьму, свалив их.

                 9. ХОРАЛ{288}

Дай заглянуть в глаза твои еще хоть.
Скажи хоть раз, что ты была не сном…
Под сапогами, черными, как деготь,
кричит заря в отчаянье смешном.

Святые спят. Их плачем не растрогать.
Перепились на пиршестве ночном.
Лишь чей-то возглас: «Господи, начнем!»
И детский крик. И паника. И похоть.

На небесах горит хорал кровавый.
Он сбрасывает любящих с кроватей.
Он рушит стены, грозен и коряв.

Кричит в ночи раздавленное детство,
и никуда от ужаса не деться,
пока гремит пылающий хорал.

10. НЕ ВИЖУ, НЕ СЛЫШУ, ЗНАТЬ НЕ ХОЧУ{289}

Не вижу неба в петлях реактивных,
не вижу дымом застланного дня,
не вижу смерти в падающих ливнях,
ни матерей, что плачут у плетня.

Не слышу, как топочет солдатня,
гремят гробы, шевелятся отцы в них,
не слышу, как в рыданьях безотзывных
трясется мир и гибнет от огня.

Знать не хочу ни жалости, ни злобы,
знать не хочу, что есть шуты и снобы,
что боги врут в руках у палача.

Дремлю в хмелю, историю листаю, —
не вижу я, не слышу я, не знаю,
что до конца осталось полчаса.

      11. ЛЮДИ И БУМАГИ{290}

Не жди добра от множества бумаг.
В конце концов они своей лавиной
сомнут твой мир, задушат хваткой львиной,
и ложь и страх поселятся в умах.

Кто уцелеет, станет жить впотьмах,
без дум, без крыльев, нижней половиной,
забудет чудо тайны соловьиной
и средь бумаг состарится бедняк.

Он заслужил судьбу свою: вольно ж!
А ты не жди, а ты тревожь покой их.
Давно пора нагрянуть на вельмож,

на души их бумажные, у коих
рабочий класс не сходит с языка,
а на рабочих смотрят свысока.

           12. ПЛЕМЯ ЛИШНИХ{291}

Мы — племя лишних в городе большом
с дворами злыми, с улицами старыми,
где люди глушат водку и боржом,
и врут в глаза, и трусят, как при Сталине.

Сто стукачей к нам сызмала приставлены,
казенный дом на тысячу персон.
А мы над всеми верами поржем.
А сами вовсе верить перестали мы.

Мы — племя лишних в этой жизни чертовой,
и мы со зла кричим: «А ну, еще давай!»
Нас давит век тяжелый, как булыжник.

В ракетных свистах да в разрывах атомных
мы — племя лишних, никому не надобных.
И мы плюем на все. Мы — племя лишних.

         13. ДВА БОРОДАЧА{292}

Сидят и пьют Толстой с Хемингуэем —
тот бородач и этот бородач.
Им есть за что, покуда мы говеем,
теряя вкус тюремных передач.

Их стих застал в какой-то из кофеен,
доступной тем, кто волен и бродяч.
Они ушли от воздуха удач.
Их ратный пир огнем боев овеян.

За встречу пьют, о главном бормоча.
Беседе той не нужно толмача.
Ей движет хмель, который нам неведом.

В летах безбожных не оледенев,
им есть зачем побыть наедине,
бородачам, отверженцам, поэтам.

      14. СТАРИК-КЛАДОВЩИК{293}

Старик-добряк работает в райскладе.
Он тих лицом, он горестей лишен.
Он с нашим злом в таинственном разладе
весь погружен в певучий полусон.

Должно быть, есть же старому резон,
забыв лета и не забавы ради,
расколыхав серебряные пряди,
брести в пыли с гремучим колесом.

Ему — в одышке, в оспе ли, в мещанстве —
кричат людишки: «Господи, вмешайся!
Да будет мир избавлен и прощен!»

А старичок в ответ на эту речь их
твердит в слезах: «Да разве я тюремщик?
Мне всех вас жаль. Да я-то тут при чем?»

                   15. СЕЛО{294}

На кой мне ляд проваливаться в ад?
Бродить по раю, грешный, не желаю.
Зато в селе всему, что помню, рад:
дымку печей, кудахтанью и лаю,

шатрам стогов и шаткому сараю,
где дышит хмель и ласточки шалят.
Страды крестьянской праведность и лад
в крови храню и совесть с ней сверяю.

До зорьки встать, быть к полдню молодцом,
разлечься на ночь к воздуху лицом,
охапку снов поклавши в изголовье.

Нет, сельский дух и в храме не изъян:
и красота корнями из крестьян,
ей и дерьмо коровье на здоровье.

         16. ЖЕНЩИНА У МОРЯ{295}

Над вечным морем свет сменила мгла.
Плывут валы, как птицы в белых перьях.
Всей красоты не разглядеть теперь их,
лишь пыль от них на камушки легла.

И женщина, пришедшая на берег,
в напевах волн стоит голым-гола,
как хрупкий храм. И соль на бедрах белых,
и славят ночь ее колокола.

Две наготы. Два неба. Два набата.
Грозна душа седого шалуна,
и, вся его дыханием объята,

как синева, хмельна и солона,
стоит у моря женщина ночная,
сама себя не видя и не зная.

                    17. ВЕТЕР{296}

Дуй, ветер, так, чтоб нам дышать невмочь,
греми в ушах, перед глазами черкай,
прочней вяжи моих морозов мощь
с ее весной, мучительной и зоркой.

Не бойся ветра, нежная, как ночь,
ни буйства страсти, сумрачной и горькой.
Мы крещены бедой и черствой коркой.
И только ветер смеет нам помочь.

У жизни есть на всякого указки.
Но мы вступаем в заговор цыганский.
Возврата нет. Все брошено в былом.

Ладонь в ладонь! Черны или червонны —
любовь и ветер — больше ничего мы
в тревожный путь с собою не берем.

                    18. СНЕГ{297}

А ну, любовь, давай в оконце глянем —
в душе разор, а в мире красота.
Что за зима, как будто в детстве раннем,
трескучим светом пышно разлита!

Белым-бело, а зорька золота.
И год пройдет, а в город не нагрянем,
к щеке щека прильнув к искристым граням,
не для людей отливы изо льда.

А Бог дохнет — и с неба хлынут хлопья
и белизну сияньем обновят.
Нет, Божий мир ни в чем не виноват.

Он бел и свеж до неправдоподобья.
Бездарна жизнь, но в двух вещах мудра:
есть огнь и снег, все прочее — мура.

          19. ВЕСЕННИЙ ДОМ{298}

Я помню дом один весною в городе.
Его за то я в памяти храню,
что по его карнизам ходят голуби
и снег лежит у крыши на краю.

Еще мокрынь, еще деревья голы те,
но, вся отдавшись нежному вранью,
горит девчонка в том весеннем холоде,
в мальчишеских ладонях, как в раю.

Взлетают неба синие качели.
А дом стоит, тяжелый от капели,
а льды звенят, а снег никак не стается.

Мне холода вовек не возомнятся.
Моим девчонкам всем по восемнадцать.
Я никогда не доживу до старости.

           20. СМУТА НА РУСИ{299}

Толкуют сны — и как не верить сну-то?
Хоть все потьмы слезой измороси.
Услышу: «Русь», а сердце чует: «смута»,
и в мире знают: смута на Руси.

А мы-то в ней, как в речке караси.
А всей-то жизни час или минута.
И что та жизнь? Мила ль она кому-то?
На сей вопрос ответа не проси.

А вот живу, не съехавши отсюда!
Здесь наяву и Чехов жил, как чудо,
весь мир даря вниманьем и тоской.

Есть смуте срок. Она ж неуморима,
моя Россия — Анна и Марина и
Божьи светы — Пушкин и Толстой.