Антология - Поэзия Латинской Америки

Манит, манит север дальний,
альбатросов крик печальный
над волной.
Там, на сумрачном рассвете,
неустанно плачет ветер
ледяной.
Там хозяйка — непогода,
и слетает с небосвода
белый снег.
Покрывает луг узорный,
заглушает речки горной
бурный бег.
Солнца там лучи бесследно
пропадают в бездне бледной,
в небесах.
Но там звезды в изобилье,
они больше древних лилий
на гербах.

Одного порой хочу я —
по морям бродить, кочуя,
или жить
где-нибудь в стране далекой
и о будущем до срока
не тужить.
Незнакомые мне горы,
реки, рощи и озера
повидать.
Повстречать иную веру,
необычную манеру
размышлять.
Будь закон мое желанье,
я б в Алжир, как на свиданье,
поспешил.
Говорят, что мавританки,
как гвоздики на полянке,
хороши.
Но покой душе несносен,
в даль пустынь меня уносит
караван.
Солнце льет огонь повсюду,
солнце красит шерсть верблюдов
под шафран.
А потом среди равнины
мне палатку бедуины
разобьют.
Будет дуть песчаный ветер,
будет плавать в лунном свете
мой приют.
Парус мой подхватят бури,
землю огненной лазури
кину я.
Во владеньях богдыхана
опиум врачует раны
бытия.
Коротать в тени бамбука
без движения и звука
буду дни.
Чай — напиток мандаринов,
меня горечью старинной
опьянит.
Под луной, как бубен звонкой,
вверх по Хуанхэ нас джонка
понесет.
И полуночной порою
белый лотос предо мною
расцветет.
Что за дивное виденье!
Сок извечный вдохновенья
в нем сокрыт.
Это чудо резчик бедный
на кости в узор волшебный
воплотит.
К музе странствий на поруки
Я хочу от вечной скуки
убежать.
В океан открытый выйти,
возле острова Таити
дрейфовать.
Есть там озеро, я знаю,
в нем волшебница седая
на заре
под тягучие напевы,
чешет кудри королевы
Помаре[149].
Мне простор морской позволит
избежать душевной боли
и химер.
Позабуду я, поверьте,
о дыханье близкой смерти,
меры мер.

Мой кораблик — из бумаги,
только грезы — жизнь бродяги,
путь морской.
Ах, когда ж судьбы веленьем
будет мне дано забвенье
и покой!

Кровоточит зари распоротый живот.
Дымящаяся кровь стекает на холмы,
на плоский бледно-синий небосвод,
на оловянный блеск морской волны.

Утесы — как собранье мокрых спин,
у пульта вечер — странный дирижер.
Он мачты скрип навязчивый, как сплин,
вплел в плеск волны и в чаек хриплый хор.

Над морем сумрак поднял серый стяг
и горизонт замкнул стальным кольцом.
На горизонте сумрачном маяк
нам кажется пурпуровым цветком.

И водоросли — волосы наяд —
колышутся, подхвачены волной.
И горьковатый йода аромат
расплескивает в воздухе прибой.

Вот, как тюлени, тучи улеглись
и высыпали звезды, как роса.
Тяжелой поступью идет по скалам бриз
и заглушает склянок голоса.

Я — скиталец с угрюмой душою
возвратился в родные края
и увидел я знамя чужое
над тобою, отчизна моя.

Почему ты, кубинское знамя,
уступило родной небосклон?
Затуманились очи слезами,
словно вижу я тягостный сон.

Мне достался нерадостный жребий,
но я верил и верю в одно:
развеваться должно в нашем небе
наше знамя — и только оно.

По полям, что кладбищами стали,
мы за ним мчались в вихре атак.
И товарищей мы погребали,
завернув их в простреленный флаг.

Не сверкали на нем украшенья,
и не слышал он льстивых похвал,
но достоин бичей и презрения
тот, кто веру в него потерял.

Нас морили в темницах, но жалоб
не срывалось с искусанных губ,
знамя родины нас согревало
на чужбине, в холодном снегу.

Осеняла нам радость и муки
одинокая наша звезда,[152]
и наемника потные руки
не держали наш стяг никогда.

Где бы ни был я, родины знамя
гордо реяло в песнях моих,
и в изгнанье оно было с нами,
наполняя и душу и стих.

Пусть же солнце на вольном просторе
и над островом нашим родным
наше знамя на суше и море
освещает лучом золотым.

Если ветры враждебные, воя,
попытаются флаг наш сорвать,
из могил встанут наши герои
и сумеют его отстоять.

Вхожу в тебя, святой поток природы,
дай мне покой и сердце ободри,
дай сумеркам моим клочок зари,
чтоб с ним уйти в ребяческие годы.

От памяти моей отмой невзгоды
и борозды обид с нее сотри:
для ссадин, что кровоточат внутри,
твой поздний свет целительнее йода.

Как кротко ты и как безгрешно спишь,
и омывает снов твоих излуки
закатного сиянья благодать.

Как неоглядна даль! Какая тишь!
О, если бы душа имела руки,
чтоб море, горы и поля обнять.

Опять заря. И снова шум ветвей.
Стихи, роса и терпкий запах рани.
Забытое волнение, навей,
навей душе обман воспоминаний.

И горечи мне принеси чуть-чуть,
чтоб скуку пресноватую приправить.
Но ты молчишь. Ты не наполнишь грудь
былой тревогой. Что с собой лукавить!

И я молюсь, молюсь о той заре,
о том объятье — там, на пустыре,
о той дрожавшей на ветру косынке,

о мятой мальве, о дыханье трав,
о кратком счастье, что, со мной устав,
ушло навеки — вон по той тропинке.

Своей гранитной гармоничной плотью
скала нагая
взметнулась к бесконечности, в полете
изнемогая.

Зюйд гонит волны рать за ратью,
дробя их об утесы,
и хриплые ревет проклятья
под стон их тысячеголосый.

Как черный символ океанской
души, внезапные провалы
зияют на груди гигантской
меж радугой и гребнем вала.

Даль не прорежут альбатроса крылья,
и парус не мелькнет на водной круче,
не видно ни следа от киля,
ни тучи.

И лишь под шквалом ураганным
кипит свирепой круговертью
бой между жизнью — океаном —
и камнем — смертью.

Удары волн ударом встречным
превозмогая,
сама насмешка над быстротечным
скала нагая.

Проходит жизнь, и постепенно
жар чувств исходит в пепел серый,
а в сердце из песка и пены
слагаются аккорды «Мизерере».

Вол сопит, а возчик смотрит туча тучей,
тянутся повозки чередой скрипучей.

Тянутся повозки, и скрипят их оси
посреди широких тростниковых просек.

И влекут колеса, тяжелы и грубы,
сладкую поклажу — будущее Кубы!

Землю под кубинским звездным небосводом
янки придавили сахарным заводом.

Над землею трубы черного колосса:
жалобную песню завели колеса.

Ах, кортеж судьбины! Бледный призрак рока!
Тростники мерцают, а луна высоко!

Лунный диск в тумане, бред фантасмагорий,
а надежда спорит с неизбывным горем.

И волы шагают медленно и важно,
а крестьянин песню затянул протяжно.

Вы, в клубок любовный спутанные нити,
в песенке креола горестно звените!

«Гарцевал под твоим окном я,
но ко мне ты не вышла, нет, —
лживо сердце твое, мой свет,
я навек твой обман запомню!»

И ползут уныло в ночь под лунной пряжей
старые повозки с хрусткою поклажей.

«Свести счеты хочу с наглецом я,
не страшась бесчисленных бед:
пусть соперник мне даст ответ!
Ну, а мы с тобой в храме божьем
самой тяжкой беде поможем:
ты мне дашь послушанья обет!»

На ободья слякоть черная ложится,
старые повозки вязнут по ступицу.

Грузные колеса двигаются еле,
и глаза воловьи явно погрустнели.

Проклинает возчик — богоматерь, грязь ли?
Все равно — колеса накрепко увязли!

Вкруг его повозки возчики столпились,
вызволить из плена колымагу силясь.

В роще ствол тяжелый ненароком добыт:
вот его и надо подложить под обод!

Общие усилья, яростная ругань,
в слякоти — громада каменного круга!

Ты кричишь, крестьянин. Ты, как губка, выжат!
А волы вздыхают. Грустно губы лижут.

Вызволили обод. Возчики-собратья
едут вновь, мешая стоны и проклятья.

И плывет, сплетаясь с вздохами и смехом,
песенка, что стала тем проклятьям эхом:

«Не надеялся я, видит бог,
что себя целовать ты позволишь;
ты терзаешь меня я неволишь,
я смирить свою муку не смог!»

И под эту песню вновь при каждом шаге
горестно вздыхают, плачут колымаги:

«Пляшешь ты, не жалея ног,
а меня позабыть готова,
а ведь я тобой, право слово,
надышаться никак не в силах,
и сиянью очей твоих милых
эту песнь посвящаю снова!»

Вновь ползут повозки чередой скрипучей
через топь, и слякоть, и песок зыбучий.

Всем пора на отдых. На заводе — смена.
Громко загудела хриплая сирена.

Где дробятся тени ветром океанским,
печь пронзает темень факелом гигантским.

Пар летит рычащий к небесам родимым,
к ясным звездам — вечным и невозмутимым.

Тянутся повозки и скрипят их оси
посреди широких тростниковых просек.

И влекут колеса, тяжелы и грубы,
сладкую поклажу — будущее Кубы!

Землю под кубинским звездным небосводом
янки придавили сахарным заводом.

У ворот завода, где фонарь маячит,
плачут втихомолку,
по-кубински стонут, по-кубински плачут
старые двуколки!