Антология - Поэзия Латинской Америки

Своей гранитной гармоничной плотью
скала нагая
взметнулась к бесконечности, в полете
изнемогая.

Зюйд гонит волны рать за ратью,
дробя их об утесы,
и хриплые ревет проклятья
под стон их тысячеголосый.

Как черный символ океанской
души, внезапные провалы
зияют на груди гигантской
меж радугой и гребнем вала.

Даль не прорежут альбатроса крылья,
и парус не мелькнет на водной круче,
не видно ни следа от киля,
ни тучи.

И лишь под шквалом ураганным
кипит свирепой круговертью
бой между жизнью — океаном —
и камнем — смертью.

Удары волн ударом встречным
превозмогая,
сама насмешка над быстротечным
скала нагая.

Проходит жизнь, и постепенно
жар чувств исходит в пепел серый,
а в сердце из песка и пены
слагаются аккорды «Мизерере».

Вол сопит, а возчик смотрит туча тучей,
тянутся повозки чередой скрипучей.

Тянутся повозки, и скрипят их оси
посреди широких тростниковых просек.

И влекут колеса, тяжелы и грубы,
сладкую поклажу — будущее Кубы!

Землю под кубинским звездным небосводом
янки придавили сахарным заводом.

Над землею трубы черного колосса:
жалобную песню завели колеса.

Ах, кортеж судьбины! Бледный призрак рока!
Тростники мерцают, а луна высоко!

Лунный диск в тумане, бред фантасмагорий,
а надежда спорит с неизбывным горем.

И волы шагают медленно и важно,
а крестьянин песню затянул протяжно.

Вы, в клубок любовный спутанные нити,
в песенке креола горестно звените!

«Гарцевал под твоим окном я,
но ко мне ты не вышла, нет, —
лживо сердце твое, мой свет,
я навек твой обман запомню!»

И ползут уныло в ночь под лунной пряжей
старые повозки с хрусткою поклажей.

«Свести счеты хочу с наглецом я,
не страшась бесчисленных бед:
пусть соперник мне даст ответ!
Ну, а мы с тобой в храме божьем
самой тяжкой беде поможем:
ты мне дашь послушанья обет!»

На ободья слякоть черная ложится,
старые повозки вязнут по ступицу.

Грузные колеса двигаются еле,
и глаза воловьи явно погрустнели.

Проклинает возчик — богоматерь, грязь ли?
Все равно — колеса накрепко увязли!

Вкруг его повозки возчики столпились,
вызволить из плена колымагу силясь.

В роще ствол тяжелый ненароком добыт:
вот его и надо подложить под обод!

Общие усилья, яростная ругань,
в слякоти — громада каменного круга!

Ты кричишь, крестьянин. Ты, как губка, выжат!
А волы вздыхают. Грустно губы лижут.

Вызволили обод. Возчики-собратья
едут вновь, мешая стоны и проклятья.

И плывет, сплетаясь с вздохами и смехом,
песенка, что стала тем проклятьям эхом:

«Не надеялся я, видит бог,
что себя целовать ты позволишь;
ты терзаешь меня я неволишь,
я смирить свою муку не смог!»

И под эту песню вновь при каждом шаге
горестно вздыхают, плачут колымаги:

«Пляшешь ты, не жалея ног,
а меня позабыть готова,
а ведь я тобой, право слово,
надышаться никак не в силах,
и сиянью очей твоих милых
эту песнь посвящаю снова!»

Вновь ползут повозки чередой скрипучей
через топь, и слякоть, и песок зыбучий.

Всем пора на отдых. На заводе — смена.
Громко загудела хриплая сирена.

Где дробятся тени ветром океанским,
печь пронзает темень факелом гигантским.

Пар летит рычащий к небесам родимым,
к ясным звездам — вечным и невозмутимым.

Тянутся повозки и скрипят их оси
посреди широких тростниковых просек.

И влекут колеса, тяжелы и грубы,
сладкую поклажу — будущее Кубы!

Землю под кубинским звездным небосводом
янки придавили сахарным заводом.

У ворот завода, где фонарь маячит,
плачут втихомолку,
по-кубински стонут, по-кубински плачут
старые двуколки!

Весь лачужный хаос, мир домишек раскосых,
весь квартал голытьбы, омраченный и бедный,
вдруг омылся сияющей краскою медной,
колыханьем закатных полосок.

Как дешевый браслет, весь квартал засверкал,
как браслет, что светлей драгоценностей прочих!
Купоросною пылью одели квартал
бесконечные толпы рабочих.

Солнце медлит убрать свои чудо-лучи,
что мужчин, ребятишек и псов обласкали:
солнце смотрит не так, как глядят богачи
на людей, копошащихся в нижнем квартале!

Солнце с неба глядит, как игривый сатир,
солнце, как старикашка, девчонок целует,
солнце смотрится в окна квартир,
и слепит, и ревнует.

Солнце всем свою ласку вечернюю шлет,
даже мухам навозным на смрадной помойке,
даже зелени тусклой стоячих болот!
Солнце ласково смотрит в глаза судомойки,
солнце слабо мерцает на потных плечах, —
загорелая кожа, закатное полымя, —
блики солнца блистают на спинах бродяг
(полуголые, славно играют в бейсбол они!),
проникает в таверну,
собутыльником добрым в сообщество пьяниц,
пьет, как пиво, вечерний
румянец.

И вдруг, постигая,
что уже запоздало,
льнет полукружьем багряного края
к прохудившимся кровлям квартала.

Исполнен любовью, мольбою и сплином
ноктюрн. Угасает лазури клочок.
Смычком незаметным по струнам пугливым
проводит сверчок.

С темного неба, как из ночлежки душной,
сонное и тупое,
смотрит лицо ее с миною злой и скучной
от перепоя.

По ней стосковались бары,
вакхово стадо млеет, —
сброд салютует дымом дрянной сигары
луне городских окраин, трущобной фее.

И та не в обиде — как дома в любой подворотне.
И по сердцу каждый бражник
луне городских окраин — бывалой сводне,
искусной в полночных шашнях.

Трущобный содом хохочет,
ликуют ловцы удачи;
луна воровская, кума непроглядной ночи,
о темных делах судачит.

А свет фонарей в тумане
сочится, как яд из ампул,
и плачет шарманка, — и тяжко толпу дурманит
таинственный вальс сомнамбул.

Но кратко веселье плебса, а гаснет фонарь последний —
я вот над трущобным мраком
куда-то на новый шабаш луна улетает ведьмой,
махнув помелом гулякам.
Ищет ночлег оборванец,
стихают шаги за дверями,
полночный патруль выправляет зигзаги пьяниц,
и мостовые стелятся пустырями.

И, грязный от слез и пудры, один лишь Пьерро с гитарой
слоняется, шут печальный, в ночи пустынной и душной,
спеша для луны исторгнуть какой-то куплетик старый
и никому не нужный.

Мама, румба, барабаны и труба!
Мамимба-барабан, мабомба-барабан!

Мама, румба, барабаны и труба!
Мабимба-барабан, мабомба-барабан!

Эту румбу пляшет черная Томаса!
Эту румбу пляшет Хосе Энкарнасьóн!

У Томасы ляжки заходили ходуном;
а у негра ноги — живые две пружины,
и живот пружинит, и, весь пружиня,
к ней на каблуках подходит он.

Каблуки-чаки-чаки-чараки́!
Чаки-чаки-чаки-чараки́!

Тугие ягодицы девчонки Томасы —
два огромных шара — вокруг оси незримой
в сумасшедшем ритме начали вращаться,
бросая дерзкий вызов дрожью сладострастной,
когда пошел в атаку Че Энкарнасьон;
у Че — марионетки — мускулы крепки,
весь дугой он выгнут, корпус откинут,
руки — недвижны, ноги — в работе,
волны равномерно сотрясают чресла,
и вперед он устремлен.

Продолжайте пляску-чече-пляску-пляску!
Продолжайте пляску-чече-пляску-пляску!
Продолжайте пляску-чече-пляску-пляску!

Черная Томаса дразнится упорно, —
ускользают бедра, подбородок вздернут, —
поднимает разом две руки атласных,
в их ладонях гладких — эбеновый затылок, —
предлагает груди: круглые гранаты
колыхнулись влево, колыхнулись вправо,
и на них глазеет Че Энкарнасьон.

Каблуки-чаки-чаки-чараки!
Чаки-чаки-чаки-чараки!

Негр неистово ринулся на приступ,
перед нею машет шелковым платком —
будь готова к бою, черная Томаса,
видишь, твой противник взбешен, разъярен!

«Стой, смуглянка!» — завывает смуглый.
(Из глотки — хрип, а глазшца — угли,
это дьявол или Че Энкарнасьон?)

Черная Томаса ловко увернулась,
«Нет!» — ему сказала и расхохоталась —
до чего ж обидный тон!
Прямо перед носом задом крутанула —
пусть он знает место, Хосе Энкарнасьон!

Мама, румба, барабаны и труба!
Мабимба-барабан, мабомба-барабан!

Взвизгивают флейты,
звякает марака[157],
трезвонит колокольчик,
грохочет барабан.

Приседает низко, почти касаясь пола,
в полуповороте Хосе Энкарнасьон.
И девочка Томаса расслабилась невольно,
и пахнет сельвой,
и пахнет полем,
и пахнет самкой,
и пахнет зверем,
и пахнет сельской глушью
и пыльным городским двором.

Головы танцоров — темных два кокоса,
на которых кто-то начертал известкой
сверху знак вопроса, тире — со всех сторон.
И два тела влажных — два кувшина черных,
И сияет каждый, пóтом окроплен.

Взвизгивают флейты,
звякает марака,
трезвонит колокольчик,
грохочет барабан.

Каблуки-чаки-чаки-чараки!
Чаки-чаки-чаки-чараки!

И дрожат танцоры в бешеном экстазе,
в пароксизме страсти Че Энкарнасьон,
больше не до шуток девочке Томасе,
барабан безумный изрыгает стон.

Пики-тики-пан, пики-тики-пан!
Пики-тики-пан! Пики-тики-пан!

Падает на землю девчонка Томаса,
падает на землю Хосе Энкарнасьон;
они в клубке едином завершают пляску,
надорвался в крике большой барабан,
кон-кон-кончилась румба, ко-мабó-бам-бам!

Па-ка, па-ка, па-ка-пам! Па-ка, па-ка-пам!
Пам! Пам!.. Пам…