Антология - Поэзия Латинской Америки

Повымерли давно сирены… Или
они и вовсе, может быть, не жили?
Их пение, звучащее из пены,
на песню трубадуры положили.
Вы не были сирены
или были?

То ветер ли трепещет над песками?
Волна ли это плещется о камень?
Мерещится мне плач
печали трубной…

Ах, трубадур, тебе ведь так нетрудно
заставить вещей силой сладкогласца
то в пение, то в пену окунаться
хоть дюжину сирен…
Или тринадцать.

Да, я не видел моря.
Эти очи —
два марсовых, буравящих пространство,
два светляка, блуждающих в ночи
в излучинах космических пучин,
стальные очи викинга — в их взгляде
клубится ужас обморочной пади, —
мои глаза, питомцы вечных странствий
в пространстве звезд, в лазоревом просторе
не видели еще ни разу
моря.

Его лучистая, излу́чистая зыбь
мою мечту ни разу не качала.
Призывный плач сирен не слышал я…
Вся в ртутных высверках, морская чешуя
мои глаза
не жгла слепящим жалом.
Меня еще ни разу не глушили
набат штормов его и штилей тишина:
крутая циклопическая ярость,
а вслед за ней — безмолвная усталость,
когда внезапно, утомясь от бурь,
оно лощит серебряные блики,
кропя луной сапфирную лазурь…

Я знаю наизусть,
как пахнут волосы любимой… Знаю.
Я пил взахлеб медвяный аромат
девичьих локонов и лебединой шеи,
я столько раз вдыхал весенний сад
грудей, белее лепестков лилéи…
Я жег в курильницах таинственный сандал,
нирвану обещающий… Я часто
такими благовоньями дышал,
что и не снилось магам Зороастра[141]!

Но я не знаю запаха восхода,
набухшего соленой влагой йода.

Мои запекшиеся губы
не холодило терпкое вино
морской волны…
Мои запекшиеся губы,
мои безумные, бормочущие, жаждущие губы,
мои горчащие тоской и гневом губы
не пенящейся брагою волны —
вином любимых губ опьянены.

Я побратался с облаками,
я им брат.
Брат облакам, поющим парусами
«Летучего голландца»… Чудакам,
гонимым зачарованно ветрами,
мятущимся, задумчивым умам,
плывущим в одиночестве над нами.

Я странник полночи,
я старый мореход,
бортом судьбы о рифы ночи тертый.
Угрюмые моря ее и фьорды
давно изведал мой упрямый лот.
А вы, мои сомнамбулические сны!
Вы — корабли, разбитые о скалы,
запутанные карты и корсары…
Хмельная прихоть зреющей волны!

Мои глаза — скитальцы по вселенной,
извечные паломники ночей:
тишайших, бальзамических ночей,
трагических, тоскою рвущих вены…
На дне моих мифических очей —
осколки затонувших сновидений:
виденья
наслаждения и пени,
смертельной боли скрюченные тени,
и призрак мщенья, жаждущий прощенья,
и в пропасти высокая звезда,
и свет любви, замешанной на горе…

Все это вместе сплавили во взоре
мои глаза, не видевшие моря,
не видевшие моря
никогда!

Оркестрик в темной
углу кафе
струится странным
фонтаном.
Мелодия течет по волосам,
сбегает струйкой
по затылкам пьяниц,
клюющих носом
над рюмкой.
Она проскальзывает по шереховатой
поверхности картин,
слоняется по стульям
и по столам
и в спертом воздухе вдруг отдается
порывами —
изломанная,
жестикулирующая.
Вот залезает
ко мне в тарелку
и проползает
по беззащитному пирожному,
как муха.
И вдруг,
уже на пуговице пиджака,
волчком кружится.
Потом, лишаясь очертаний,
растягивается в пространстве
Тогда все начинает расширяться
и делаться расплывчато безбрежным.

Вот, наконец, спадает
ее прилив
и дрожи обнажает островки,
и с каждой убывающей волной
они все дальше,
все дальше.

Пшеничные поля, поля, поля,
и небо с чуть заметной правкой туч,
и вечер выткал на своем платке
голубку.

Колосья, как река, вокруг тебя,
и ты среди колосьев, словно колос,
как самый стройный колос, что дала
земля.

Соломенная шляпа, синий пояс
и платье, словно ранняя весна:
взлетает, весь в цветах и птицах, легкий
волан…

И, как весенний сказочный букет,
ты держишь радость, землю, солнце, ветер,
и над тобою голубиный вечер…
Такой ты снишься мне.

Твоих улыбок нежных голубятни,
в колосьях ветер, в небе — тучи стаей…
И ветер, ветер в золотистых прядях, —
как ты прекрасна!

Танцуешь ты, кружась среди колосьев
под свой напев, танцуешь без конца,
пока луна не пронесет над полем
свет своего лица…

Тереса, в чьих глазах небес начало,
как запаха начало у цветка:
меня ты своенравьем ручейка
и нежностью вражды околдовала.

Лозой, и колосом, и розой алой
клонилась ты — легка, гибка, тонка,
и тело твое было как река
любви, что в море вечности впадала.

Тереса, для тебя встает заря,
и по ночам, вся звездами горя,
волшебных снов спускается завеса…

Тобой одной живу в разлуке я,
к тебе влюбленная строка моя,
и сердце бьется для тебя, Тереса.

О девушки! Не раз вы мной воспеты:
вы, чья походка музыкой влечет, —
когда в саду вы, в белое одеты,
мне чудится — в саду жасмин цветет…

Как обтекает ваши силуэты,
волнуясь, ветер, свой прервав полет…
Пока стихи слагают вам поэты,
поэзии не рухнет небосвод.

Сам бархат нежностью не спорит с вами,
и путаю я землю с небесами
там, где я вас встречаю, как зарю…

Но мне уж не идти с весною рядом:
я, провожая вас прощальным взглядом,
моей печали розу вам дарю.

Здесь образ сердца моего начертан:
к листу бумаги руку протяни,
и ты услышишь собственного сердца
счастливый стук, как в те, былые дни.

Разлуки нет, пока в нее не веришь;
мы снова, как вчера, с тобой одни:
тогда любви мы отворили двери,
сегодня вновь распахнуты они —

навстречу молчаливому горенью,
навстречу бегу смертному к забвенью
от ранящего сердце острия —

к лазурной бухте нового свиданья,
где поцелуи утолят страданье,
где обретет покой душа моя.

Работа мертвых движется в тиши,
упорно, день за днем и ночь за ночью.
Работают без жара, терпеливо,
и никогда их труд не пропадает.
Они так незаметны, так смиренны,
что им для сна хватает двух метров глины,
и там они корпят над красотой пшеницы.
Обязано им все, что расцветает,
все, что однажды вызреет в колосья
и станет жатвой хлебопашца.
Из нитей крови собственной они
ткут лепестки багряных маков
и тою малостью огня,
что в них еще от жизни сохранилась,
на лозах золотят хмельные грозди.
Так и растут они близ деревень,
преображаясь в смуглую пшеницу.
И все, что в мире зеленеет:
лесов неисчислимая листва,
трава младенческая и холмов покровы, —
берет начало в них.
Еще добавлю, что земля священна,
и топчущая борозду нога
тревожит тишину, среди которой
они своими снежными руками
неторопливо раскрывают зерна.